Владимир Крупин - Во всю ивановскую (сборник рассказов)

— кроликов, которых она держала великое множество, которые грустно жевали сухие корки и пыльное сено и плодились совершенно безответственно. Я хотел их немного порадовать, пошел и нарвал. Было мокро, травы было немного. Разбро-сал по клеткам. Думал, что совершил хороший поступок. Но! После обеда услышал, как баба Тоня рассуждает: «. Кролики то траву-то поели, соблазнили их травой, сено-то и не трогают». — «Не едят сено?» — спросил я. «Кто ж будет после травы сено есть?» И пришлось мне вновь пойти за травой. И стала эта трава моей тяжкой повинностью. Самое грустное, что работа моя вроде бы пошла, я даже спросил: не мешает ли бабе Тоне стук машинки? На что она отвечала: «Ты ведь не молотком». Но забыт, забыт этот стук, ибо баба Тоня, полюбив меня за мои прогулки в лес, уже не бесполезные, еще нашла во мне и собеседника. Все ее рассказы были душераздирающими и кончались обычно словами: «В гробу она лежала, как цветок». А потом приехали к ней для работы в огороде родственники, которых полюбил бы Лев Толстой, так как они тоже не понимали, как это можно ничего не делать, когда другие работают.

За мгновение пронеслось все это в памяти, когда я прочел одно слово «кролики», написанное на клочке газеты, а таких клочков было изрядно.

Воспоминание для самого себя выражается не словом, но впечатлением, озвученными картинами, которые — вот качество памяти — приходят враз, правда, одни слабее, другие четче. Но и слабые при усилии промываются до возможности их описания. Вначале от слова вспомнились кролики, их хозяйка, потом мужик у магазина… Потом эта маленькая река, забросанная железом, шинами, бетонными плитами, в которой все-таки мальчишки кого-то или чего-то выуживали. В ней примерно на расстоянии ста метров были набросаны пластинки, названия которых читались сквозь воду, так как было мелко: Утесов, Шульженко, Бунчиков, Кристаллинская.

Идя сквозь сосны и временами забываясь, что я на берегу Балтийского моря, я соотносил шум сосен с моими родными вятскими соснами, тут же приходили на память армейские стихи: «Когда я о море с грустью писал, то думал невольно о вятских лесах: они, как море, простором полны, для птиц их вершины как гребень волны. Там тоже, как в море, дышать легко, но то и другое сейчас далеко. И неотрывно в сердце всегда — туда непрерывно идут поезда… Старый-престарый этот сюжет: там хорошо лишь, где моим нет… Но если он стар, этот старый сюжет, то, может быть, плохо, ПК меня нет».

Вот и соединялись сосны и море. И тут мгновенно, веерно, представилась армия, которая, как и все бывшее в жизни, никуда не девалась, стояла за плечами. И если каждое мгновенное воспоминание может вместить в себя годы жизни, тысячи людей и событий, то что тогда есть сумма спрессованных мгновений? Видимо, нам не под силу таскать их за собой, в себе, и они из милосердия помалкивают, но вызывает их не волевое усилие, а, скорее, сама жизнь.

Слово на клочке бумажки напомнило многое, следовательно, была необходимость когда-то его записать и была неслучайность в его прочтении спустя время. Хотя вроде я время неподходящее. Стихи армейские вспомнились от тоски по родине, от шума сосен, от близости моря… И вот — к вопросу о памяти — опять-таки еще один мужик вспомнился, уже из детства, он говорил, что праздник День печати сделан в честь печатей — круглых, треугольных, квадратных и т. д. «Печать, — говорил он, — самое сильное оружие, которое есть на бумаге».

Поворот тропинки вывел на высокий обрыв, который театральным пандусом зависал над прибоем. Волны все торопились к берегу, убегая от чего-то, паруса вдалеке вновь перестраивались, но счастья не было изумленной душе, так, кажется, подумалось, когда ко взгляду и впечатлению, как их продолжение и следствие, пристроились слова.

Тут грянуло санаторное радио, обнаружился динамик-колокольчик на столбе меж сосен, после хрипений и щелканья прорезались энергичные заявления: «И неоднократно видевший смерть в глаза наш прославленный воздушный ас часто признавался, что главное для него — общественная работа».

Потом ударил марш, и под его команду я вышел на асфальтированную дорогу, а по ней к зданию, вершину которого оседлала фигура раскрашенного петуха. Я так понял, что это кафе, и понял правильно. Больше того, это было специализированное детское кафе. У дверей начался маскарад — старичок гном в колпачке с кисточкой поклонился и повел за собой. В зале, где никого не было, он усадил меня перед высокой сценой, дал в руки меню и исчез.