Вильям Александров - Странный гость

Рад слышать. Так вот, почитай, что пишет эта светлая голова, ныне доктор наук, о нашем клубе мечтателей. И не только от себя, но и от других тоже.

Арсений взял конверт, прочитал обратный адрес, покачал головой. И вдруг сказал:

— Добро, почитаю. А только в схеме вибратора ему учебник электротехники помог, а не твой клуб!

Вышло это так по-детски, что все расхохотались. И Арсений тоже.

Мы еще постояли с Сашей под деревом, потом ходили по парку, она все рассказывала мне про себя — про дом, про отца и мать, какая она была счастливая, как они все любили друг друга. Жили они в Ленинграде, отец часто уезжал надолго, уходил в плаванье. То поплывет в Австралию, то в Америку, а то в Африку, и всегда привозил ей всякие интересные вещи. Они с мамой его очень любили, он веселый, добрый, и когда приезжал, в доме у них всегда был праздник. А потом Саша стала жаловаться, что болит спина, позвоночник, трудно стало нагибаться. Сделали рентген и сказали, что надо лечить, иначе горб может вырасти. Отец не поверил, стал возить ее по разным докторам, даже в Москву повез, но и там все говорили: надо в костный санаторий, иначе плохо будет. А Саша сказала — никуда от вас не поеду. Долго они ее уговаривали, наконец уговорили, пообещали, что если ее возьмут надолго, мама переедет жить сюда, и отец, как вернется из плаванья, тоже приедет сюда: он как раз в новое плаванье собирался, в Антарктиду, везти смену для научной экспедиции.

Они привезли ее сюда, сказали, что еще неизвестно, может быть, все обойдется, класть надолго не будут. Уговорили пока остаться, мама сказала, что поедет проводить отца и потом вернется. И уехала. Саша все ждала ее, а вместо этого письмо пришло, мама писала, что отплытие задерживается и она не может сейчас приехать.

Я сразу понял, что они обманули ее, сделали так, чтобы она здесь осталась. Но говорить ей не стал, сказал, что, конечно, надо проводить отца, он ведь надолго уезжает, на полгода. И еще уговаривал, что ей обязательно надо лечиться, это совсем не страшно, я бы сам с удовольствием полежал, книжки почитал, если б меня положили. Сказал, что буду навещать ее, живу я здесь, рядом. Я показал ей дом Николая Петровича, круглое окошко наверху, железную лестницу сбоку, сказал, что по ней могу в любой момент пройти к себе через чердак, так что никто не увидит.

— Хочешь, — сказал я, — полезем, посмотрим.

Она постояла, посмотрела на лестницу, на меня, и губы ее жалостно дрогнули:

— Нет, Лерочка, я не могу…

— Как хочешь, — сказал я, — тогда идем, провожу тебя.

Мы пошли обратно, и тут я увидел, что она дрожит вся.

— Тебе холодно? — я обнял ее за плечи. — Ты замерзла?

Но она ничего не сказала, только покачала головой.

Всю дорогу она молчала, не плакала, только вздрагивала иногда. А как подошли к корпусу, взяла двумя руками мою ладонь, которая лежала у нее на плече, изо всей силы сжала ее, потом отвела в сторону, вдохнула несколькими рывками воздух, глубоко-глубоко, будто нырять собиралась, и пошла к корпусу, к входной двери. Там у них здоровенная дверь, тяжелая, резная, а на ней длинная медная труба — ручка такая. И блестит она, будто драили ее сто лет подряд. Только никто ее не драил, это от рук она так отполирована, и сверкала она в лунном свете как-то холодно и зловеще. Я еще подумал это сколько же таких ладошек трогали ее, что она вот так светится… Так вот, подошла Саша к двери, тронула эту ручку, и вдруг кинулась обратно ко мне, обхватила мою шею руками, затряслась вся.

— Н-не хочу! — судорожно всхлипывала она, — не по-о-и-ду-у!

Еле я ее успокоил, гладил по голове, как маленькую, целовал, говорил, что буду каждый день приходить к ней, что останусь здесь, что никуда не уеду, буду возле нее все время, что люблю ее… Бог знает, что еще говорил, а сам вел ее к этой проклятой двери. Потянул дверь на себя, пропустил девчонку вперед и очутился вместе с ней в тамбуре, где была вторая, стеклянная, дверь, за которой уже виден был вестибюль с красными плюшевыми дорожками и край лестницы. Я открыл и эту, стеклянную, дверь…

Потом я видел, как она шла, еле ноги передвигала. Дошла до лестницы, поднялась на несколько ступенек, оглянулась, взмахнула отчаянно рукой. И такое у нее было лицо, что я, наверно, никогда не забуду.

Я еще долго стоял, думал: вдруг вернется опять. Но она не вернулась.

«Вот и все, — подумал я, — ушла на целый год». И так муторно мне сделалось, как представил себе, что целый год лежать ей там одной.

Пошел я обратно. Иду через парк — те же деревья, та же луна светит через облака, а на душе у меня темно и пусто.