Вильям Александров - Чужие и близкие

Дед долго еще ворчал насчет Шурки, которая почему-то всем нравится, хотя, будь она его дочкой, разложил бы он ее на кровати спиной вверх да надавал бы вожжей хороших. Пока он говорил все это, Бурлак все заглядывал ему в лицо, забегал вперед и весьма выразительно давал понять, что он полностью одобряет мнение деда по поводу Шурки и что поэтому недурно бы получить кусок мяса. Но дед был неумолим. Он варил бульон из курицы, аппетитный запах сводил Бурлака с ума, но ни одного потрошка несчастного дед не кинул ему, и Бурлак, обиженный, забился в свой угол и оттуда наблюдал печально за всеми действиями деда, предаваясь, видимо, неутешительным размышлениям по поводу ненадежности человеческих привязанностей. Где-то в его собачьем сердце шевелилось, по-видимому, какое-то чувство, которое он не умел назвать, он не знал, бедняга, что люди написали тысячи книг и сотни драм по поводу этого чувства, которое они назвали ревностью. Он не знал всего этого и оттого только поглядывал печально то на деда, то на Женьку. Он, видно, пытался разобраться в том, какая связь существует между крутыми переменами в его жизни и той ночью, когда они шли с дедом по степи, срезая дорогу, и вдруг он почуял, что под снегом лежит кто-то, и залаял, и потащил деда туда. Он вспоминал, наверно, всю свою предыдущую жизнь у деда, вспоминал, как они хорошо жили вдвоем, и даже когда началась война и плохо стало с хлебом — все равно дед по-братски делился с ним, с Бурлаком, всем, что было в доме. Дед варил борщ или кашу и разливал по тарелкам. Себе он наливал плоскую тарелку, а Бурлаку всегда наливал глубокую железную миску. Дед садился за стол, Бурлак устраивался у его ног, и они обедали вместе. Ели они не торопясь, разговаривая о том о сем, обсуждая все новости, про которые дед читал в газете. А потом после еды дед мыл свою тарелку. Бурлак вылизывал свою, и дед читал вслух старую, потрепанную книгу про человека, который покорил многие страны и народы, а потом он умер и его так же, как всех, закопали в землю. И люди, которые закапывали его, спрашивали друг друга — зачем он завоевывал мир, истребил столько людей, разрушил столько городов, захватил столько земель, если в конце концов его положили в маленькую яму и он будет в ней лежать до скончания веков. Они с дедом много раз читали эту книгу и каждый раз открывали в ней что-то новое. Дед каждый раз поднимал очки на лоб, закладывал страницу спичкой и, обращаясь к Бурлаку, говорил:

— Ну, а ты? Что ты скажешь насчет этого? А, Бурлак? — Бурлак вставал, подходил к дедовой ноге, которая слегка покачивалась, клал на нее свои лапы и терся мордой о старые дедовы валенки, в которых он ходил дома.

— Правильно, — говорил дед, — правильно ты думаешь. — И почесывал Бурлака за ухом.

Хорошее было время.

А сейчас все изменилось. Дед стоит и варит суп, а потом будет кормить эту светловолосую, сероглазую, которая лежит в постели. И чего она ему далась, непонятно. Может, вообще не надо было ее находить. Прошел бы тогда Бурлак мимо — и все. Не было бы ее сейчас здесь. Сидели бы они с дедом вдвоем и читали старую, потрепанную книгу…

Бурлак щурится, поглядывает то на деда, то на Женьку. И вдруг она говорит своим ласковым голосом:

— Бурлак, Бурла-ак, иди сюда, иди, хорошая ты собака… — Она протягивает руку, шевелит пальцами. Бурлак делает вид, что не замечает, он дал себе слово, что не подойдет больше к этой сероглазой, что вообще перестанет ее замечать, как будто ее не существует на свете. Он даже отворачивается, но его сердце тут же наполняется щемящей жалостью, он подбегает к этой такой почти прозрачной руке и, вздрагивая от наслаждения, чувствует, как она запускает свои пальцы в его лохм а тую рыжую шерсть. Она говорит ему какие-то глупые, ничего но значащие слова, а он стоит, боясь шелохнуться, боясь, что сейчас вот, через соку иду все» это кончится.

Ах, странное ты, странное — собачье сердце. Ведь вот пойди они сейчас опять с дедом ночью через степь и найди ее Бурлак снова, он опять, как тогда, потащит деда и залает. И сколько бы раз так ни происходило, он каждый раз с делает то же самое, хоть будет знать заранее, что сулит ему эта встреча…

А Женька тоже думала в это время. Она перебирала в пальцах рыжие кольца собачьей шерсти и думала о нем, об этом псе, и о его хозяине. Она думала о том, как это странно получается, что вот лежит она здесь, у чужих людей, и они заботятся о ней, кормят, лечат, обхаживают… Почему? Отчего? Что она им? Что она этому деду, который варит сейчас для нее куриный бульон? Как понять это все? Временами ей начинало казаться, что все это какой-то несуразный, затянувшийся сон, вот проснется она, и ничего этого не будет — ни пса, ни деда, ни Шуры… Может, она все еще лежит там, в степи, и заносит ее белым, чахлым снежком, и равнодушно глядят сверху холодные невозмутимые серые тучи… А ей все это лишь кажется, и скоро уже не будет ничего вокруг — совсем ничего… Женька придирчиво ощупывает морду пса, потом себя она трогает, даже щиплет себя за руку и с удовольствием прислушивается к боли. Вот, кажется, все в порядке, кажется, все это на самом деле. И все же — как странно. И как хорошо…