Абдуманап Алимбаев - Мне есть что сказать Вам, люди (Рассказы)

— Вы бы рассказали о себе… — попросил Дильмурад, видя, что шоферу хочется отвести душу.

— Что же рассказать? Всякое случалось… Да вот… Помню, это было осенью года, под Ленинградом. Немцы тогда совсем озверели… Я на своей полуторке вез снаряды. Еду и вижу: надо мной кружит зараза-мессершмитт, а я за баранку ухватился и жму на всю железку. Знаю, там, на передовой, снаряды позарез нужны. Как назло открытая вокруг местность, и скрыться негде. Разбитая дорога, ямы да ухабы. Вдруг вижу, что фашист пикирует сверху мне прямо в лоб. Помню, сердце в пятки ушло. И в это время слышу, всю машину прошило: та-та-та… Ну, думаю, сейчас все взлетит на воздух… Нет, пронесло… завел все-таки снова машину и давай петлять по разбитой дороге. Немец еще сделал заход, прошил всю кабину, — Хаким провел пальцем по потолку своей машины, — вот так вот.

Не помню как, но добрался до своей батареи, — продолжал он. — Вывалился я из машины мокрый, как после бани. Мне что-то кричат, машут руками, а я не слышу и говорить не могу. Механически прикладываю к губам пальцы, дескать, дайте закурить. А всем не до меня, хватают ящики с моей полуторки и бегут. Я следом за ними, тоже хватаю ящик и туда же. Дело было к вечеру. Солнце еще освещало верхушки деревьев. Бегу, и вдруг рядом взрыв, меня обожгло пламенем, и я упал.

Не знаю, сколько я пролежал. Пришел в себя, ползком добрался до машины, чувствую: в левом плече адская боль. Кое-как поднял последний ящик и к батарее. А там ни души… Развороченная пушка и рядом с ней лицом вниз молодой лейтенант. Я его поднял, повернул к себе и ахнул. Сейчас уже не помню, — тяжело вздохнул водитель, — то ли правая, то ли левая рука у него была оторвана. Пришлось и такое увидеть… Кое-как перебинтовал его. Кроме лейтенанта нашел еще двоих ребят. Пока я их уложил в кузов своей «старушки», уже стемнело. Правда, изредка взлетали ракеты, освещая местность. Завел я машину, а выехать не могу. Завязла задними колесами и ни в какую. Вылез я из кабины, забрался в кузов и кричу: «Ребята! Ребята!» Л они не шелохнутся, без сознания… Спрыгнул на землю, а боль в плече — огнем полыхает. Встал на колени и руками стал черпать грязь. Что поблизости нашел, накидал под колеса, завел кое-как машину… Еду как можно медленнее, боюсь за ребят. Все надеюсь, что кто-нибудь из них жив. Проехав немного, остановил машину, так как дождь пошел по-настоящему. Не знаю как, но сумел посадить двоих ребят в кабину. Сбросил с себя шинель и укутал третьего — младшего лейтенанта с оторванной рукой. Не знаю, как вел машину, но эта дорога показалась мне целой вечностью. Дотащился кое-как и сам свалился…

Через три дня ко мне в палату вошел полковник медицинской службы.

— Вам, молодой человек, просто повезло. Вы слышите меня? — спросил он.

— Вроде бы, товарищ полковник.

— Так вот, возьмите себе на память, — и подал мне сверточек.

Я развернул и увидел два осколка.

— Это из вашего колена, — показал он на маленький осколок, — а вот этот, что побольше, — из плеча. Так что поздравляю. Рад за вас. Считаю, что вы в рубашке родились, — и похлопал меня по плечу.

— А что с ребятами, которых я привез?

— Один из трех… — медленно сказал полковник.

— Один из трех умер? — перебил я.

— Нет, остался жив, дорогой мой, остался жив, — повторил полковник. — Сегодня отправили твоего младшего лейтенанта в тыл.

У меня тогда словно сердце остановилось. Как лейтенанта? У него же рука была оторвана, да и вообще я его вез в кузове, думал, что он безнадежный.

— На войне, дружище, и не такое бывает, — сказал полковник, вынул кисет, дал мне закурить.

По сей день помню эту закрутку. Наверное, курил я ее со своими слезами. — Хаким посмотрел на Дильмурада, вздохнув, сказал — Вот такие дела, сынок.

Дильмурад молчал, ему казалось, что любой его вопрос будет сейчас неуместным.

— Так вот, — продолжал Хаким, — что-то я сегодня целый день об этом вспоминаю. Вчера вечером расстроился, отчего-то на сыновей накричал, назвал их бездельниками.

— Это, батя, плохо, — сказал Дильмурад.

— Ты так думаешь?

— Мой отец никогда не кричал. Он считал так, что прежде чем ругать, надо выслушать. А потом поговорить с сыном по-отцовски, с братом — по-братски, с другом — по-дружески. Тогда, говорил он, в доме всегда будет гореть свеча, а значит, будет жизнь. Иначе, говорил отец, все будут жить врозь. И наделают они кучу ошибок непоправимых. Вот нас у матери шестеро, и все мы при деле. Мне, правда, бывает труднее всех: старший я теперь в семье, и поэтому приходится мне быть аксакалом, — улыбнулся Дильмурад.