Ричард Райт - Черный

- Ну так что, поступаешь ко мне или нет? - спросила женщина.

- Да, мэм, - сказал я, не зная, стоит соглашаться или нет.

- Тогда я задам тебе один вопрос, а ты ответь мне как на духу, сказала она.

- Да, мэм, - с готовностью ответил я.

- Ты воруешь? - серьезно спросила она.

Я захохотал, но тут же спохватился и умолк.

- Что тут такого смешного? - обиделась она.

- Сударыня, неужели вор когда-нибудь признается, что он ворует?

- Что-что? - закричала она и стала красная как помидор.

Ну вот, не успел я вступить в мир белых, как тут же допустил промах. Я понурил голову и смиренно прошептал:

- Нет, мэм, что вы, ну конечно, я не ворую.

Она пристально глядела на меня, соображая.

- Слушай, мне черномазые наглецы не нужны, - сказала она.

- Ну что вы, мэм, я вовсе не наглец, - заверил я ее.

Пообещав прийти завтра к шести утра, я побрел домой, пытаясь понять, почему же это она прямо в лоб спросила меня, ворую я или нет? Говорят, белые считают, будто негры простодушны, как дети, размышлял я; ну, конечно, только этим и можно объяснить ее вопрос. Ведь я бы не признался, что задумал ее убить, и разумом она это, естественно, понимала. Но привычка взяла верх над разумом, вот она меня и спросила: "Ты воруешь?" Только полный идиот брякнул бы ей: "Да, мэм, я вор".

Что же теперь со мной будет? Ведь я по многу часов буду находиться среди белых. Вдруг они меня ударят? Или станут ругать? Тогда я сразу же уйду. Мне так хотелось найти работу, и я ни разу не подумал, что хозяева могут меня обидеть, но теперь эта мысль выступила на передний план, она оказалась решающей и вытеснила все остальное. Я буду скромен и вежлив, буду говорить "да, сэр", "нет, сэр", "да, мэм", "нет, мэм", но проведу между ними и собой черту и переступить ее им не позволю. А может, все и обойдется, просто у страха глаза велики, может, со мной будут обращаться хорошо...

Утром я нарубил дров для кухни, принес в дом несколько корзин угля для комнат, помыл парадное крыльцо, подмел двор, кухню, накрыл на стол, вымыл посуду. Пот лил с меня ручьями. Но хозяйка велела мне подмести дорожку перед домом и сбегать в лавку за продуктами. Когда я вернулся, она сказала:

- Завтрак в кухне.

- Спасибо, мэм.

На столе я увидел тарелку черной густой патоки и ломоть белого хлеба. Это что же, все? Сами-то они ели яйца, ветчину, пили кофе... Я взял хлеб и хотел разломить - он был черствый как камень. Ладно, выпью хотя бы патоку. Я поднес тарелку к губам и увидел сверху белые с прозеленью пятна плесени. Вот черт... Нет, такое я есть не буду, решил я, это же тухлятина. Я стал надевать пальто, и в это время в кухню вошла хозяйка.

- Ты ничего не ел, - сказала она.

- Спасибо, мэм, я сыт.

- Ты позавтракаешь дома? - с надеждой спросила она.

- Мне сегодня вообще не хочется есть, - солгал я.

- Ты не любишь хлеб с патокой! - патетически воскликнула она.

- Нет, что вы, мэм, очень люблю, - стал поспешно оправдываться я, а то она еще не дай бог подумает, будто я посмел выразить недовольство ее завтраком.

- Что с вами, с неграми, сейчас происходит?.. Не понимаю, - вздохнула она и покачала головой. Наклонилась к патоке, рассматривая ее. - Грех выбрасывать такое добро. Оставлю тебе на вечер.

- Да, мэм, - поспешно согласился я.

Она аккуратно накрыла тарелку, потрогала пальцами хлеб и выбросила его в помойное ведро. Потом повернулась ко мне, и лицо ее озарилось какой-то мыслью.

- Ты в каком классе учишься?

- В седьмом, мэм.

- Зачем же тебе дальше ходить в школу? - в изумлении спросила она.

- Я хочу... хочу стать писателем, - запинаясь, произнес я. Я не собирался говорить ей об этом, но она так безжалостно ткнула мне в нос мое полное ничтожество и мою вину, что я просто должен был за что-то ухватиться.

- Кем-кем? - изумилась она.

- Писателем, - прошептали.

- Это еще зачем?

- Писать книги, - пролепетал я.

- Никаким писателем ты никогда не будешь, - вынесла приговор она. - Кто это вбил такую чушь в твою черномазую башку?

- Никто, - ответил я.

- Вот именно, до такой глупости ни один дурак бы не додумался, - с негодованием провозгласила она.

Я шел по двору к калитке и думал, что больше ноги моей здесь не будет. Эта женщина оскорбила меня, ей казалось, будто она знает, какое место мне определено в жизни, знает, что именно я должен чувствовать, как должен себя вести, и я восстал против этого всем своим существом. Может быть, она права, может быть, я никогда не стану писателем, но слышать это из ее уст я не хотел.

Останься я служить у нее, я очень скоро бы узнал, как белые относятся к неграм, но я был слишком наивен и считал, что не могут же все белые быть такими, как она. Я убеждал себя, что есть и хорошие белые - богатые, но добрые. Конечно, в основной массе они плохие, это я понимал, но был уверен, что мне повезет и я встречу исключение.