Евгений Лучковский - Опасная обочина

В учебном классе их ждал человек в белом халате.

— Наверно, уколы будут делать, — предположил кто-то…

Ан нет. Через полтора часа все были острижены наголо.

Их снова вывели на плац и построили. И повели. В санпропускник, то есть в баню.

— Запевай! — скомандовал сержант.

Это был уже другой сержант. Их родной. Помкомвзвода. Однако никто не запел.

— А мне говорили — москвичи петь умеют. Запевай!

И снова никто не запел. Сержант рассердился.

— Взво-од, стой! Кру-гом! В расположение шаго-ом марш!

Они вернулись назад. И снова начали путь в баню от входа в казарму, которую здесь почему-то называли «кубриком».

— Запевай!

История могла повториться, и они запели. Кто-то начал, а остальные подхватили. Окуджаву.

Сержанту понравилось. Он приказал повторить. Повторили три раза. Так и дошли до бани.

После бани выдали форму. В этой знаменитой части полагалась «пэ-ша» — полушерстяная. И яловые сапоги вместо кирзовых. Переоделись и стали похожи друг на друга как близнецы.

На втором этаже казармы их построили снова. Появился старшина. Молча обошел строй, ткнул пальцем в Баранчука.

— Фамилия?

— Рядовой Баранчук.

— Три шага вперед! Кру-гом!

Старшина взял у дневального табуретку, поставил ее рядом с Эдиком.

— Встать на табурет!

Баранчук вскочил на табурет и замер, ничего не понимая. Старшина обошел его вокруг, придирчиво осмотрел. Затем повернулся к сержанту и, кивнув на Эдика, бросил всего лишь одно, но одобрительное слово:

— Шпилька!

Сержант промолчал, но обиженно нахмурился: на остальных форма сидела кое-как, на Эдике — как влитая.

— Рядовой Баранчук, встать в строй!

Старшина прошелся перед евшей его глазами, неоперившейся гвардией, затем остановился и, заложив руки за спину, широко расставив ноги, произнес короткую, но впечатляющую речь.

— Товарищи бойцы! — сказал он. — Здесь мы вас по данному вопросу научим всему: и правильно ходить, и далеко бегать, и без промаха стрелять. Но первое, что вы обязаны усвоить по данному вопросу, это то, что внешний вид воина должен соответствовать внутреннему. За этим я буду следить лично, и можете быть уверены — по данному вопросу у нас с вами разногласий не будет. По всем другим — тоже.

И началась служба.

Строевая подготовка… Печатание шага с особым шиком. Еще и еще. Многократные повторения. До ноющей боли в подошвах, в пальцах ног. Р-раз-два, р-раз-два…

Эдуард Баранчук, яростно ворочая баранкой, вдруг поймал себя на том, что вслух произнес:

— Р-раз-два… р-раз-два…

Кедрачи летели мимо, дорога за его самосвалом дымилась маленькой снежной пургой, и не такие уж давние воспоминания из смеси добра и зла, дружбы и вражды, хорошего и плохого вновь прихлынули к сердцу горячей волной.

И вспомнился ему другой лес — обычный, воспитывающий характер, военный лес мирного времени…

За лесом, за медленным прибоем сосен, там, где угадывается закатное мартовское солнце, идет песня.

Это — военная песня.

Она идет походным шагом, и ее простая, но жесткая мелодия раскачивает сосны.

Еще не видно людей, поющих ее.

Но вот блеснул на солнце вороненый ствол автомата, звякнул котелок. А шагов не слышно: люди идут в валенках. И только железный ритм и жесткие слова песни говорят о том, что за лесом, раскачивая проселочную дорогу, движется ощетинившееся тело безукоризненно правильной формы.

Проплывают лица…

Похожие лица.

Лица, потемневшие от ночных бдений.

Они не поют, эти лица, это песня звучит под ватниками, под касками, в гулких мартовских соснах. На учениях не поют песен. Но мелодия идет рядом и рассказывает, и рассказывает о том, что происходит, что будет происходить, чем живут эти люди.

…Проплывают лица.

…Проходят люди.

…Проходят люди, как две капли воды похожие друг на друга. В далеко не парадной, в обычной повседневной форме, и кто-то из них сейчас поведает о себе.