Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)

1889

18 января. Душа - вот слово, о котором сказано больше всего глупостей. Подумать только, что в XVII веке разумные люди именем Декарта отрицали существование души у животных! Глупо отказывать другому в том, о чем человек сам не имеет ни малейшего представления. Это не только глупо. Это равносильно утверждению, что у соловья якобы нет голоса и что просто у него в горлышке отлично сделанный свисток, который он купил себе у Пана или у какого-нибудь другого сатира, игрушечного мастера лесов.

24 января. Старомодный стиль обязывал переводить кое-где французские слова на латинский язык. В книгах их выделяли курсивом. А в наши дни мы только дивимся - к чему все это. Это и в самом деле довольно неуклюжий способ показать свою образованность. Латинские слова ровно ничего не добавляют к французским. Кроме цветистости. К примеру, в "Гении христианства" читаем: "Никто не возвращается безбожником из царства одиночества. Regna solitudinis!" Почему "Regna solitudinis" ?

25 января. Всем современным писателям следовало бы запретить под угрозой штрафа или даже тюрьмы заимствовать сравнения из мифологии: говорить об арфах, лирах, музах, лебедях. Аисты, на худой конец, пусть остаются.

30 января. Идеал спокойствия олицетворяет сидящая кошка.

27 февраля. Человек простой. Человек, у которого хватает мужества иметь четкий почерк.

12 марта. О свекрови 1.

1 Перечитывая эту запись 25 января 1906 года, Жюль Ренар сделал на полях следующую приписку: "Именно это обращение с моей женой толкнуло меня на создание "Рыжика".

- Да, мама.

- Во-первых, я вам не мама, а во-вторых, я не нуждаюсь в ваших любезностях.

То она забывала подать ей прибор, то давала ей грязную вилку или, вытирая стол, нарочно оставляла крошки перед невесткой, а если крошек там не было, сметала к ее прибору чужие крошки. Она не гнушалась самыми мелкими придирками.

То и дело слышалось: "С тех пор как эта чужая здесь, все не ладится". А эта "чужая" была женой ее сына. Симпатия свекра к невестке только разжигала злобу его жены. Встречаясь с ней, она вся сжималась... Прилипала к стене, как бы боясь запачкаться. Она доходила до того, что выражала свое отвращение плевками.

Иногда она придиралась к обоим: "Посмотрите-ка на Мориса и Амели. Вот счастливцы, они живут душа в душу. Это не то что некоторые другие, у которых все для виду".

Она останавливала в сенях возле двери невестки какую-нибудь женщину и изливала ей свои горести. "Что вы хотите? Они еще молоды", - возражала та, упиваясь сплетнями... "Да, но не всегда же быть молодыми. Я тоже умела целовать своего; теперь все давно забыто. Будьте уверены, смерть нас всех заберет. Посмотрим, что будет с ними через десять лет и даже раньше".

Бывало и обратное. Будем справедливы: и на нее находила нежность.

- Хорошая моя, славная. Я к вашим услугам. Что бы я ни говорила, я люблю вас, как родную дочь... Дайте же мне вашу тарелку... Я буду делать всю тяжелую работу. У вас такие беленькие ручки! - Внезапно ее лицо искажалось злобой: - Я ведь прислуга для всех.

У себя в комнате она отделила фотографии своих детей от портрета невестки, она оставляла ее в одиночестве, обиженную, уязвленную.

31 марта. Я знал одного двадцатичетырехлетнего парня, который управлял тремя фермами, твердой рукой распоряжался людьми и любил только свою скотину; который сам водил на случку жеребцов и быков, который сам, своими руками, засучив рукава, помогал коровам при растеле, который вправлял овцам при выпадении матку; который постиг до тонкости все нечистоплотные стороны своего ремесла и который говорил моей жене со смущенным и сконфуженным видом: "Не рассказывайте моей маме, что я читал "Землю".

6 апреля. Все, что я читал, все, что передумал, все мои вымученные парадоксы, моя ненависть к общепринятому, мое презрение к банальному не мешают мне в первый же весенний день умиляться, искать фиалок у заборов между нечистотами и истлевшими бумажками, играть с мальчишками в шарики, смотреть на ящериц, на бабочек в желтом наряде, приносить моей жене маленькие синие цветочки. Извечный антагонизм. Бесконечные усилия, чтобы вырваться из глупости, и неизбежный возврат к ней. И очень хорошо!

13 мая. Нынче утром, сидя на солнышке на охапке хвороста среди продолговатых листьев ландыша и машинально ища глазами еще не раскрывшиеся душистые его жемчужинки, мы все время говорили о смерти и о том, что будет, если один из нас уйдет раньше. Нас слепило солнце. Все наше существо было пропитано жаждой жизни, и нам было сладко говорить о неизбежной смерти, будучи так далеко от нее. Ах! те, кого мы оставляем!.. Пьер, в сбившейся на ухо шапочке, отчего у него стал слишком ухарский вид, спал, улыбался, сосал соску. Рядом какие-то люди клали молодые дубки на вилы, воткнутые рукояткой в землю, и быстро обдирали кору, кору, все еще истекающую соком, живую, похожую на человеческую кожу, свивавшуюся в какой-то последней судороге.