Герман Кант: Объяснимое чудо

И можете мне поверить: те самые птицы, которым еще минуту назад было в высшей степени безразлично, что хвостам кое-чего недостает до живых лошадей — примерно так театральные зрители, привыкшие к современным декорациям, готовы принять нарисованный мелом маятник за настоящие напольные часы, — те же самые птицы, едва заслышав так называемый до-диез-минорный звук, прямо окаменели, как видно, задумались, пытаясь установить связь между конскими хвостами и так называемым до-диез-минорным звуком, потом решили, что это невозможно, и разлетелись кто куда.

Тогда-то и родился творческий лозунг, который я пронес через все свои произведения: конские хвосты и так называемые до-диез-минорные звуки, образно говоря, вещи несовместимые.

В другой раз отец нашел дырявую рыбачью сеть. Конечно, он мог бы зачинить ее и продать. Но на это ушло бы очень много времени, а время было ему нужно для поисков золота. Отец спрятал сеть в один из ящиков, где хранились всякие вещицы, покуда не нашедшие применения, и достал ее вновь, только когда случайно отыскал набор церковных колокольчиков.

На первый взгляд, церковные колокольчики выглядели у нас столь же неуместными, как и рыбачья сеть, и, отдельно взятые, действительно являлись таковыми. Их было двенадцать, двенадцать фарфоровых моделей недавно задействованного большого колокола; по нижнему краю у них бежала выпуклая надпись: «Услышьте глас мой и пробудитесь!»

Отец проверил звучание каждого колокольчика и двенадцать раз перечитал текст «Услышьте глас мой и пробудитесь!», к чему моя мать отнеслась бы спокойнее, не случись это за ужином. Отец достал из ящика рыбачью сеть, приладил к ней всю дюжину фарфоровых бубенцов, прислонил две лестницы к нашей большой яблоне сорта «боскоп», которая росла прямо возле дороги, являя собою зародыш столь популярной ныне идеи самообслуживания, и набросил поющую сеть на пышные ветки. Под вечер он взял палку для гольфа, тоже найденную случайно, вынес ее на веранду и поставил рядом с креслом — собственно говоря, это было отслужившее свой срок парикмахерское кресло, бог весть каким образом доставшееся отцу.

Описывая дальнейшие события той ночи, я хотел бы воспользоваться цитатой, то есть литературным приемом, который — как я на днях узнал из одной солидной лекции — становится тем правомернее, чем яснее мы видим, что весь окружающий нас мир уже облечен в слова.

(«Как это верно!» — крикнул я лектору в этом месте и теперь вновь повторяю: «Как это верно!», ибо если порядок вещей на нашей Земле чем-то и бросается в глаза, так это своей незыблемостью. Полеты на Луну, карибские инциденты и прочие капризы истории — это мелочи; когда речь идет об эстетических принципах, их можно спокойно опустить.)

В нашем конкретном случае все, что я хочу рассказать, уже сказано Людвигом ван Бетховеном и одним современным ему критиком по поводу Симфонии № 6 фа мажор, опус 68—«Пасторальной».

Само собой, тут не обойтись без пояснительных реплик с моей стороны, ибо надо полагать, что как Бетховен, так и критик, сочиняя и, соответственно, интерпретируя «Пасторальную», скорей всего имели в виду события, в деталях несколько отличные от тех, что разыгрались под нашей поющей яблоней. Итак, начнем.

Отец установил вертикально спинку парикмахерского кресла, поправил подголовник, чтобы сидеть было удобно, и устремил свой взор в вечерний сад Все было спокойно. «Никакие препоны и конфликты не омрачают наслаждения природой» (критик, в дальнейшем коротко именуемый «кр.»). Отец, однако, думал вовсе не о наслаждении природой и покуда оставался невозмутимо-бесстрастен. Но вот когда он услыхал на дороге осторожные шаги, стало возможно говорить о «пробуждении радостных чувств на лоне природы» (Бетховен, в дальнейшем из почтения так и именуемый Бетховеном). Выражаясь словами кр., мой отец услыхал «мягкую до-мажорную мелодию отрывистых нисходящих аккордов», а «в басах — четкий второй голос» и заключил отсюда, что к нашей обители приближается парочка — парочка, которую по соображениям практической краткости, а также ради намека на цитату мне хотелось бы впредь именовать Адамом и Евой.

Адам и Ева остановились напротив яблони и предались взаимным ласкам, правда совершенно в рамках приличия, — «в развитии темы нет драматических всплесков, скорее, здесь волной наплывают мечтательно-радостные чувства», пишет кр. Кто из двоих додумался лезть за нашими яблоками, теперь установить невозможно. Однако же точно установлено, что отец уловил двенадцатикратный призыв «Услышьте глас мой и пробудитесь!» и, прихватив палку для гольфа, в три прыжка, «без пауз, последовавших друг за другом» (кр.), очутился у забора и посчитался с парочкой. Бетховен, слегка приукрасив, назвал этот эпизод «веселым времяпрепровождением крестьян», тогда как кр., уже несколько четче, толкует о «теме, выдержанной в порхающе-легком стаккато с кокетливыми форшлагами», о «мощном, мужественном крестьянском танце» и о том, что «рука мастера простыми средствами необычайно наглядно живописала буйство стихии, громы и молнии стремительной летней грозы».