Антанас Шкема - Белый саван

— Я соберу все осколки, — обещает Гаршва. Ему очень хочется тронуть рыжего за руку, но он не решается. — Я вас не забуду.

— Забудете. Мы уже в lobby, — говорит человек.

— Уже в lobby?

— Да. Помните притчу об ангеле и новорожденном?

— Нет.

— Когда ангел прощается с новорожденным, он прикасается пальцем к его лицу, чтобы тот на земле не вспоминал о небесах. Вот почему между носом и верхней губой выдавлена ямка. У вас кривоватое лицо на фотографиях. Уразумели сравнение?

Гаршва всматривается в лицо рыжего человека. На этой маске нет ямки между губой и носом.

— У вас нет ямки, у вас ее нет! — кричит Гаршва.

— Зоори. Единственное слово. Хорошее слово. Думайте о нем. Мечтайте о Зоори. Как замечательно мечтать о Зоори. И… откройте мне дверь.

— Я говорила ему. Он сильный. Ему везет. Он купил машину, наш счет в банке растет, он приглядел дом на Ямайке. Я не могу развестись. Он внимательный и сердечный.

— И ты можешь спокойно думать о Вильнюсе?

— Не издевайся. Знай, работы я не боюсь. Я два года работала в швейной мастерской. Могу начать работать с завтрашнего дня. Не веришь?

— Прости. Твой муж. Ты должна понять.

— Я понимаю. Все две недели была тебе верна.

— Ты…

— Мы редко любим друг друга. Но думаю, скоро он меня захочет.

— И?

— Решай.

— Ты готова его оставить?

— Да.

— Я тут немного накопил. Куплю еще один диван. Этот слишком узкий для спанья. Приходи, я буду ждать.

— Если я вернусь туда, в мастерскую, меня возьмут. Я была хорошей работницей.

В своем синем халате Гаршва выглядел усталым и поникшим. Резко обозначились морщины под глазами, уголки губ обвисли, он потрогал свое лицо дрожащими пальцами. Гаршва сидел в кресле, и стопки бумаги на столе были перетянуты резинкой.

— Прочитала мои записки?

Эляна лежала. Серенькая женщина, накрытая одеялом в синем пододеяльнике.

— Мне было больно. Не сердись. Я не о литературной ценности.

Она замолкла.

— Что, гротеск? — спросил Гаршва.

— Ты нервничаешь, потому и гротеск.

— А головы твоих дворян? — резко бросил ей Гаршва.

— Поэтому мы и встретились.

— Два гротеска.

— Нам с тобой нужно быть вместе. И это не гротеск.

— А это тебя не пугает? — спросил Гаршва, глядя на перевязанные стопки бумаг.

— Нам с тобой надо быть вместе. И я тебе помогу.

Гаршва схватил бутылку виски.

— Не пей, — попросила Эляна.

— Боюсь умереть, поэтому и пью. Боюсь умереть, поэтому пишу. Боюсь смерти, глотаю таблетки. Все во имя смерти. Поэт Вайдилёнис сказал: деревья, обросшие поганками и трутовиками, — ироничны. Моя жизнь тоже иронична. Ну вот, скажем, сидит писатель-оптимист в своем кабинете. Надеюсь, у него все в порядке, сделан педикюр, от него субтильно попахивает одеколоном, соответствующая атмосфера. Протянул руку — пресс-папье из слоновой кости. Протянул руку — «Души умерших» с иллюстрациями Шагала. Протянул руку — Платон и оплатоненный Бог. И если скучно, на стене висит Ренуар. Рай на земле. И как интересно решена негритянская маска! И в парке подстрижена трава, во всем законченность, гармония. А моя атмосфера, прости, это испорченный воздух, эдакая уютная вонь. Было бы нелепо, гротескно претендовать на место Платона. Может, если бы я устроился ночным сторожем, то выжал бы из себя сказки про Фауста для детей. Мука — как это прекрасно, но нет ли в этом гротеска? Ван Гог застрелился в полях, а какие цветущие у него вишни! По умер от пьянства, а как восхитительно каркает его ворон! Чюрлёнис бежал из сумасшедшего дома по снегу, а какой музыкальностью насыщены его весенние сюиты! «Убейте меня, доктор, или… вы — убийца», — молил Кафка. А ведь действительно, как пленителен этот еврей в своих кошмарах и страхах!

— Прости, но ты злишься, а это…

— Знаю. И противоречу сам себе. И завидую. Да, я нелогичен. Правильно. Я насмехаюсь. Я восхищаюсь. Пью, люблю. Потому что мне нравится пить, любить, насмехаться. Если бы я отыскал гармоничную правду, проиграл бы. Но и не найдя правды, я тоже проиграю.

Два красных пятна теперь полыхают на щеках Гаршвы. Он выпил полстакана одним залпом. В его побелевших пальцах крепко зажат стакан. Эляна шевельнулась. Гаршва ставит стакан на стол.

— Ты лежи, лежи. Мне спокойней, когда ты лежишь здесь. Будь.

— Не пей, — опять попросила она.

— Будь.

На улице сыро. Прохладно. На натянутой веревке висело тридцать восемь белых халатов. Гаршва сосчитал их, пока ждал Эляну. Ставни в соседнем доме закрыты, а из трубы литейного заводика, расположенного довольно далеко, в небеса рвались языки пламени.