Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

- Пожалуйста, воду тоже, — сказал я.

Ира поглядела на меня пристально. Мы смотрели друг на друга.

- О чем ты думаешь? — спросила она.

- Так... хороший вечер.

Ира улыбнулась.

- Ты думаешь, что я буду пить крепкий коктейль? Ты об этом думаешь?

- Да, примерно.

Я хорошо видел ее лицо. Она молчала. Я смотрел на нее. Она перестала улыбаться и наклонила голову.

- Я понимаю, — проговорила она, — Я все понимаю. Только не нужно этого тона.

Мне показалось, что глаза у нее стали другие. Я никогда раньше не видел у нее таких грустных глаз. Я отвернулся н увидел, что официантка наконец несла наше мороженое, держа на вытянутых руках поднос с вазочками и бокалами. Я встал и помог ей. Нельзя было больше сидеть за пустым столом.

- Скажите, еще будут заводить пластинки? — спросил я. — Вы не можете попросить? Что-нибудь веселое.

Девушка улыбнулась. Она ушла, и снова поставили ту же «Дорогу олив». За соседним столиком громко смеялись.

- Он слишком крепкий, — сказала Ира.

Она смотрела на меня, держа в пальцах соломинку, как папиросу. Коктейль был невкусный. Я не понимал, что в нем хорошего. Ира поставила на середину стола свой пустой бокал.

Я молчал.

Ира смотрела мне прямо в лицо.

- Ты очень плохо обо мне думаешь, Саша, — проговорила она.

У меня было такое ощущение, что все куда-то валится. И я валюсь тоже. И этому не будет конца. Я повернулся. У входа стояла очередь.

- Расскажи мне, что у тебя случилось.

- Ничего не случилось, — ответил я. — Ты будешь что-нибудь еще?

- Уйдем отсюда. Я прошу тебя.

Подошла официантка. Я сказал, что хочу расплатиться.

- Разве нехорошее мороженое? — спросила она. — Мне даже неудобно брать у вас деньги.

- Оно хорошее, — сказал я.

Швейцар открыл нам дверь.

Мы вышли на улицу и пошли в густой толпе.

Я посмотрел на рекламу.

- Это - новое кино? — спросил я.

Она взглянула вверх, на вспыхивающие в темноте буквы. Потом на меня.

- Если бы ты знал, как я боялась за тебя! Я не могла простить себе, что уехала в тот вечер. Ты не должен был отпускать меня. До сих пор вижу твое лицо и это озеро.

Мимо проехал трамвай, и свет замелькал по ее лицу.

- Мы можем успеть на последний сеанс, — сказал я.

- Я каждый день видела эту лодку и тебя в ней. Я не могу простить себе. Я говорю - и чувствую, какими пустыми иногда бывают слова. Ты больше не веришь мне?

- Ты не хочешь в кино?

- Если бы можно было что-то сделать, чтобы ничего этого не было. Ты теперь не веришь мне?

Мы остановились. Мы стояли на перекрестке.

- Скажи мне: мы не будем больше вспоминать об этом? Не будем?

Она искала мои глаза. Я взял ее под руку.

- А зачем это?

Она сжала мою руку.

- Я хочу, чтобы все началось снова. Все, все. Я хочу, чтобы мы встретились. Прямо сейчас, на старом месте. Возле Казанского. Это будет - как первое свидание. Хорошо? Ну, скажи: хорошо.

- Мы пойдем туда? — спросил я.

Она взяла меня за руку и засмеялась.

- Ты пойдешь по этой стороне, а я по той. И когда будет половина, мы встретимся. Хорошо?

Я посмотрел на часы. До половины оставалось десять минут.

Она кивнула головой и снова засмеялась. Повернулась и быстро пошла через улицу. Я смотрел на нее. Она остановилась и крикнула:

- Только нельзя опаздывать!

Она стояла в потоке машин. Я подумал, что сегодня она какая-то непохожая на себя.

Она шла очень быстро. Потом побежала и затерялась в толпе. Раз или два я еще видел ее.

Я шел медленно, и, когда пришел, Ира уже стояла возле памятника. Она была тонкая и стройная, и фигура ее вырисовывалась, как силуэт, на фоне яркого света прожекторов, освещавших собор. Я шел к ней. Она сделала шаг ко мне.

- Здравствуйте, — сказала она. — Я жду вас. Я ждала вас очень долго. Так долго, что вы не можете себе представить.

Она неожиданно обняла меня и прижалась ко мне.

- У вас все хорошо? Да?

- Да.

- Для первого раза я, наверное, позволяю себе слишком много?

- Нет.

- Ты простил меня?

- Нельзя больше об этом говорить. Мы ведь условились.

Она взяла меня за руку, и мы пошли по темным улицам куда-то очень далеко, где было пусто и тихо. Накрапывал дождь. Потом дождь кончился. Мы сидели в каком-то скверике, на влажной и сломанной скамейке. Я рассказал Ире о собрании. Она молчала. Она сидела согнувшись, поставив локти на колени и положив подбородок в раскрытые ладони. Мы были очень близко друг от друга и только вдвоем в мутном и мокром воздухе, безмолвном и неподвижном, пахнущем травой и сиренью. Деревья, кусты и дома, окружавшие нас, были серыми пятнами. Но ветви и листья над головой были ясно видны. Они были черные, и оттуда иногда падали тяжелые холодные капли. Я сидел и смотрел прямо перед собой на газон, на котором белели какие-то крошечные цветы. Ира молчала. Где-то очень далеко проехал трамвай. Я повернулся и увидел, что лицо у Иры закрыто ладонями. Я наклонился ближе и понял, что она плачет. Это было неожиданно, я никогда раньше не думал, что она может плакать. Я не знал, что делать и что сказать. Я встал и присел возле нее на корточки, взял ее за руки. Руки у нее были мокрые.