Элигий Ставский: Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

— Нельзя так, — сказал милиционер. — Вы знаете, что в городе неспокойно. А то устрою куда полагается.

— Ай, иди ты.. — Инвалид уцепился за женщину и постукал своей деревяшкой в гору, в узкую темную улочку.

— Пошли, — взял меня за руку Вилька.

И мы тоже пошли в ту улочку, испуганные и закоченевшие. Там, выше, не было фонарей, дома сходились и стояли стеной, а все равно было ощущение пустоты. Вокруг — точно после набега: застывшие деревья как будто боялись тишины, вытянулись, оцепенев, стекла в окнах не блестели, от холода била дрожь, и мы все шли и шли в гору, будто завороженные молчаливыми каменными глыбами — от них нельзя было уйти, нельзя было вырваться, а пустое небо никак не хотело белеть, и ночь словно пришла навсегда. Потом раза два где-то бабахнули выстрелы.

— Куда пойдем? — спросил я Вильку.

Мои голос процокал по камням и показался мне чужим. Я искал глазами какую-нибудь скамейку.

— Поедем отсюда куда-нибудь подальше, — сказал он. — Чем дальше, тем дешевле. Это, знаешь, есть такой анекдот: так далеко, что уже бесплатно. Замерз?

— А ты?

Он посмотрел на меня и усмехнулся. Он был на голову выше меня, шире в плечах и здоровее. И, усмехаясь, спросил с едва уловимой ехидцей:

— А может, бросим с этой мукой? Дохлятина ты, дохлятина... Помрешь еще.

Когда открылся вокзал, мы поспали там на полу возле кассы, прижавшись к стене, чтобы нас не раздавила очередь. Вверху были окошечки касс. Запах стоял такой, точно нас накрыли большой портянкой, и стало тепло...

...Билеты мы взяли до Перемышля, как раз согласно тому правилу, что чем дальше, тем дешевле, и не зная, что это уже на той стороне границы. Поезд был обычный: облупленные зеленые вагоны, крутые деревянные лесенки, небольшие окна, на лавках народ очень разный и несколько пограничников, серьезные парни в зеленых фуражках.

Нам хорошо. У нас чемоданчик и, ухарства ради, большая — сто штук — пачка «Казбека». И больше ничего. Мы стоим у окна и, высовываясь из него, изучаем места. Вылетает из-под колес песок, громыхают стрелки, зеленой стеной несется насыпь. Гудок у паровоза красивый и властный. Так вот, мы привезем домой муку. Много муки, белой и чистой. Вот так! Так вот! Вот так! Так вот!

— А могут пустить под откос, — сказал кто-то за спиной. — Даже очень просто. Бандеровцы.

— Бывает.

— Семи смертям не бывать...

Зеленая насыпь то растет, то прыгает вниз. За деревьями белеют хаты. Они не такие красивые, как у Куинджи, но зато живые, теплые, земные. Коза смотрит на поезд, удивленно наклонив голову. Уже целая туча песка несется рядом с вагонами. Солнце висит над тополями, желтое, заходящее, все еще теплое. Гудят возле нас мужские голоса:

—Треба було цей Берлин соби забраты...

— Америка-то она далеко. У них — бомба, вот какая штука.

— Теперь отвоевали. Теперь солдату другая будет жизнь, хорошая...

— Была и у меня колысь жинка... эй, хлопцы, вам кажу: берить сало. Берить, берить. Е на Украини сало и буде...

— Спасибо. Не...

Вилька отказывается от сала, стесняется и краснеет. Мы с утра не ели и не взяли с собой даже кусочка хлеба. Но мы знаем, почем сало.

— Ну, хлопцы!

— Не...

Прижавшись к окну, я чувствую, как похрустывают у меня в пиджаке деньги. Они за подкладкой, чтобы не украли. Эти деньги — на муку. Снова побежали рядом хаты. Рассыпались у леса под высоким белым небом, повернулись перед нами и стали совсем маленькими. В насыпи черная дыра и вода в ней. Это воронка. Потом ржавые обломки вагонов. Колесами вверх сгоревшая платформа. И похожа она почему-то на дохлую собаку, которая лежит на спине.

В лицо бьет теплый ветер, и пахнет он житом. По тропинке идет женщина с корзинкой.

— Далеко отъехали, — подмигивает мне Вилька. Лицо у него черное от пыли и сажи.

Я смотрю, как легко, как непринужденно идет женщина по тропинке, и снова думаю о матери.

— Берить, хлопцы, сало, — просит тот же голос. — Ну чего там, хлопцы.

В конце декабря мама уже не могла ходить в магазин.

Я только позже понял, почему она стала доверять мне карточки. Боялась, что упадет на улице, замерзнет и я останусь без хлеба. Последний раз она ходила в магазин девятнадцатого декабря. А морозы стояли такие, что у нас вся комната была в инее. Мама пришла озабоченная и как мне теперь кажется, какая-то быстрая и резкая, хотя этого совсем не могло быть. Глаза у нее были большие, серые и мягкие. В руке крохотный кулек. Она достала двести граммов сухофруктов, которые давали вместо сахара, и сказала, что под Новый год мы сварим из них суп. А до Нового года было десять дней. И я потихоньку таскал из кулька то сливу, то вишню. Не мог удержаться. И когда под Новый год мама открыла буфет, кулек был пустой. Мы остались без супа. Мама не сказала ни слова. Я же сам только через несколько месяцев, перебирая в памяти все, что случилось этой зимой, почувствовал страшный стыд, готов был провалиться сквозь землю. Как же так, неужели у меня совсем нет выдержки, нет воли? Потом я отомстил самому себе. Я отомстил себе вот той клубникой в совхозе «Лесное».