Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

Я свернулся под стеной. Вилька постарался накрыть всего меня пиджаком, отдал мне газету, а сам лег прямо на пол.

- Температура?

- Нет, — я поднял голову. — Ни за что, Виля.

Вилька усмехнулся.

- Ну, хорошо. Вот так бы всегда.

Чинили путь, где-то совсем рядом цокали молотки. Из нашего окна, однако, нельзя было увидеть, где это. Долго, звонко и весело пела на ночь какая-то птица. Почернел даже потолок, стал опускаться ниже. И постепенно растворились, пропали стены. Теперь мы лежали просто на земле, среди земли. Птица все пела, напоминая о жизни. Ночь будет тянуться медленно. И я знал, что Вилька тоже не заснет. К тому же еще что-то скреблось под полом. Потом незаметно забрезжит, все начнет проявляться, как на фотопластинке, все серое станет темнее, резче, наконец возникнет желтый свет, скупой и размазанный, мы всё так же будем лежать на этом полу, прижавшись друг к другу, но все равно вместе. И на следующий день тоже вместе, что бы ни случилось.

И странно, что от этого некрашеного пола почему-то пахло домом. И так же знакомо, понятно, хлопотливо попискивали мыши. И от каких-то едва заметных пятен на стенах казалось, что вот там, справа, висит наша книжная полка, а чуть левее - никелированные ножки кровати. Иногда даже появлялся стол и большой медный чайник на нем, совсем реальный, ощутимый. Можно было встать и выпить воды.

- Спишь? — спросил Вилька и глубоко вздохнул.

- Нет, — ответил я.

- Мыши тут.

- Угу.

Мы сидели в углу, потому что пол оказался холодным, а была уже ночь, но, по-видимому, самое начало ее - звезды начали возникать, кружиться и падать. Обхватив себя руками, но все же чувствуя, как впитывается в нас, проникая все глубже, сероватый холод, а вместе с ним - беспомощность, обида и тоска, уже совсем невыносимая, готовая на все, мы услышали шаги. Ближе. Еще. К нам. Загрохотал ключ, деловито, сухо. И тут же возникла узкая полоска света, стены потеплели; в открытой двери стояла черная головастая тень, держа в вытянутой руке керосиновую лампу. Тень тут же согнулась, подняла что-то с земли и шагнула к нам. Лицо было фантастическим: светящиеся глаза и черные впадины вместо щек. Это от лампы.

- Тут? — Маковка поднял лампу выше, всмотрелся. В другой руке у него была тарелка. — Спите, дряни вы этакие?

Мы из угла наблюдали за ним, сжавшиеся, неподвижные. Молча и все еще осматриваясь, глядя себе под ноги, он поставил лампу на подоконник, выпрямился и, точно не зная, что ему делать с тарелкой, вдруг вздохнул, глубоко и тяжело.

- Холодно?

Мы молчали. Вернее, я поступал так же, как Вилька. А дверь камеры была открыта. И Вилька это видел тоже. Открыта совсем.

- Ну что? — и, глянув вниз, скрестив ноги, Маковкл сел, а тарелку поставил перед нами. — Значит, не спите? Вот, ешьте.

В тарелке был виноград. И тут я понял, что он в чем-то виноват перед нами, ему надо что-то сказать нам, но это трудно, почти невозможно, и что-то ему хочется услышать от нас, и, наверное, он сам не знает, как с нами говорить. Черной горкой высились гроздья винограда.

Мы молчали все трое, не отрывая друг от друга глаз, попеременно вздыхая, — так получалось невольно.

- А рыба там у вас есть, в Неве?

Молчание.

От него пахло кожей, крепко, чисто. И снова мы все трое молчали.

- Голодовка, значит? — Качнувшись назад, вытянув одну ногу, он полез в карман, вытащил что-то, протянул мне. — Твой?

Это был мой портсигар, серебряный, плоский и сейчас теплый, согретый его телом. Я раскрыл портсигар.

- Мой.

Маковка засмеялся, и как-то особенно, по-своему, кругло и раскатисто.

- Вот так надо работать, дряни вы этакие. Граница здесь. Ясно?

Он не успел договорить. Ворвался, сплющив н подбросив куда-то нашу камеру, рев паровоза. Скрежещущий стон тормозов врезался в ночь, разбил ее вдребезги. Какой-то железный стук и грохот заполнил все вокруг. И пол и стены задвигались, и мы поняли, что это ревет состав, и он точно не может остановиться, вгрызается в землю, и что-то там происходит, опасное, очень серьезное. Маковка вздрогнул, выставил неподвижные глаза, повернутые к окну, и какой-то механизм раскручивал его шею так, что она становилась длинней, длинней, потом этот же механизм включил все тело. Маковка вскочил и побежал, на ходу вынимая пистолет. По перрону барабанили каблуки, путано, неритмично. Возникли и остались висеть в воздухе, подобные перепуганным птицам, голоса, а потом крики команды. И, неимоверный в этой темноте, вколачивающий на своем пути все, что ему попадалось - столб, сарай, дерево, человек, — ослепительным молотом сверкнул прожектор, повис, чтобы тут же убить.