Уильям Шекспир - Шекспировские Чтения, 1978

Когда-нибудь делили пищу с другом,

Когда-нибудь слезу смахнули с глаз,

Встречали жалость и жалели сами,

Пусть ваша кротость будет мне поддержкой;

В надежде той, краснея, прячу меч.

{Акт II, сц. 7.}

Очень сильно. Здесь все горе, что он испытал.

----

У Розалинды и Селии купленная хижина.

Могут быть их разговоры ночью.

----

А что если фантастический, шагаловский мир, который я придумал для "Портрета" {См. записки Г. М. Козинцева о замысле постановки "Гоголиады" в журнале: Искусство кино, 1973, э 10; 1974, э 5, 6, 7.}, ввести в "As you like it"?

----

Шут Оселок - старый печальный эстрадник.

Нахлебник. Он надевает парик и нос, как Райкин. Под этим печальное лицо.

Ярвет. (Чаплин из "Огней рампы".)

Ест на кухне. Он от страха (при виде Жака) надевает нос и парик.

----

Жак видит не только шута, но и стражников, слышит бешеный лай.

----Герцог. Вот видишь ты, не мы одни несчастны,

И на огромном мировом театре

Есть много грустных пьес, грустней, чем та,

Что здесь играем мы!

{Акт II, сц. 7.}

Как это прекрасно.

----

Они все - изгнанники, бездомные. Осенний лес - их дом.

----

Через фильм - реальность двора, новые борцы - рев дикой толпы.

С этим нужно монтировать историю Орландо и Розалинды.

----

Разбойники в лесу (у Лоджа) {Т. Лодж (1558-1625) - английский драматург.}.

----

Герцог - Просперо.

Ле-Бо - Гонзаго (ученик Монтеня).

----

Герцогство в стиле "Механического апельсина" {Фильм режиссера Стенли Кубрика по одноименному роману Э. Керджеса.}.

Дорога в Арденнский лес? Стена. Канавы. Речка.

Они сразу становятся крошками. Потешно перекрещиваются их дороги.

----

Герцог увлекается беседой с пустынником. Стражники прочесывают лес дальше.

----

Пародия на идиллию. С моментами безрассудного увлечения этой хрупкой, нежизненной идиллией. Они с необычайным энтузиазмом громоздят карточный домик.

----

Изгнанники, несчастные, бездомные. Чем они лучше героев трагедий? Тем, что молоды, влюблены.

----

Разговор переодетой Розалинды и Орландо - двойная игра. Вся сцена изрядно сексуальная. Они оба уже шальные.

----

Оливера притаскивают силой. Оливер. О государь! Знай ты мои все чувства!..

Я никогда ведь брата не любил.

Герцог Фредерик. Тем ты подлей!

Прогнать его отсюда...

Чиновников назначить; пусть наложат

Арест на дом его и все владенья.

Все сделать быстро!.. А его - убрать

(III, 1).

Печати на замке. Гонят вон Оливера. Он испытывает то же, что брат.

----

Оливер, измученный поисками, засыпает в лесу.

Боги выпускают из своего фургона льва? змею?

----

Письмо к Л. Е. Пинскому.

Дорогой Леонид Ефимович!

Ваше последнее письмо, мысли о "Магистральном сюжете" {"Магистральный сюжет комедий Шекспира" - доклад Л. Е. Пинского на Шекспировском симпозиуме в Тбилиси в 1972 г.}, и в частности все, касающееся "Как вам это понравится", настолько серьезно, что мне пришлось немало потрудиться, чтобы ответить Вам хотя бы в малой степени на том же уровне. Особенно важно все, что Вы пишете, для меня потому, что я уже давно пробую найти возможность постановки этой пьесы. И, конечно, не просто веселой комедии, а именно "магистрального сюжета" шекспировского, как Вы пишете, "иронически трансцендентального" тона.

Начало истории - милая повседневщина герцогского двора, от склоки братьев до матча "кетча", некий исход молодых, Арденнский лес - холодный, осенний, а вовсе не робингудовский зеленый - все просто поразительно. А дальше... дальше начинается театр, пьеса, действие, основанное на игре текста, и, с маха, пародийная развязка. Я был бы счастлив найти во всем этом - змее, льве, раскаянии негодяя от разговора с отшельником - поэзию в духе "таможенника" Руссо или Пиросманишвили. Увы, мне представляется по-иному: писал Шекспир все же поверх "жанра", вопреки "жанру". Коттовские {Имеется в виду эссе о "Сне в летнюю ночь" - "Titania and asse's head" в кн.: Kott Jan. Shakespeare our contemporary. New York, 1964.} сексуальные изыски (мальчики, переодетые девушками) меня ничуть не убеждают.

В пространстве литературоведения или даже поэтически-философском, умозрительном все эти пустоты, дыры, сквозь которые торчит театр, пьеса, можно пропустить или заполнить тканью ассоциаций - пусть и самых далеких. В реальности экрана (она обязана быть еще более неопровержимой, чем простая жизнеподобность) ткань - плотная, материальная, захватывающая жизнь, историю и вширь и вглубь (как в "магистральном сюжете" трагедий), пусть и в самом ироническом тоне, но густом тоне, ходе движения, а не статических положений - не сплетается, не превращается в динамическое единство, электричество, которым нужно зарядить все.