Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Как ни странно, двор вдруг показался мне совсем чужим и неуютным, меня охватила такая тоска по Берлину, что, казалось, сердце разорвется. Дверь в свинарник была приоткрыта, и в темноте за нею можно было разглядеть закутанное детское личико Свертлы; она невозмутимо смотрела на баронессу.

Брадек уже запряг лошадей и стоял, сохраняя дистанцию преданности, в пяти метрах от саней, перемалывая челюстями жевательный табак.

- Госпожа баронесса, - произнес отец таким умоляющим тоном, что старуха и вправду воззрилась на него - прошу вас, останьтесь. С вами Калюнц утратит и свою душу.

Платок на ее голове несколько съехал, и видно стало, что на седых кудерьках у нее надета корона; когда-то, вероятно, она была серебряной, а теперь стала почти черной.

- Весьма сожалею. - Она смотрела на отца как сомнамбула, потом отпустила его руку и решительно направилась к саням.

Мы последовали за ней со слезами на глазах. Тут вышла горничная, принесла одеяла, овчины и шитую бисером дорожную сумку баронессы. Помедлив, отец все же помог старой даме сесть на козлы, а горничная закутала ее.

- Ей-богу, госпожа баронесса, я страшно корю себя за то, что отпускаю вас... - Отец в растерянности подоткнул ей под укутанные ноги подушку и озабоченно взглянул на нее.

Но она уже натянула поводья, и ее совиные глаза смотрели прямо вперед.

- С дороги! - хрипло крикнула она Брадеку.

- Госпожа баронесса! - Кончики усов у отца дрожали.

- Все, - сказала она властно, - я уезжаю.

- Да здравствует Новый год! - раздался вдруг чей-то трубный голос, и тут же грянул выстрел, лошади прижали уши и, таща за собою сани, - помчались со двора.

- Вот она и укатила! - воскликнул дантист Лединек и засмеялся. Он перезарядил свое ружье и с сияющим лицом подошел к нам. У него был вид отлично выспавшегося человека. - Как приятно, что вы здесь.

Отец неподвижно смотрел мимо протянутой ему руки.

- Мне очень жаль, что я не могу вам ответить тем же.

- Ого! - Дантист Лединек, подбоченясь, дважды обошел вокруг нас. Очень красиво, - сказал он.

Из дому высыпали все остальные, казалось, выстрел опять придал им бодрости, на их лицах не было и следа прежнего смущения. Закоченевшие и оглушенные, мы дождались, покуда дантист Лединек не присоединился к ним, и всей гурьбой, шумя и похлопывая его по плечу, они вернулись в дом. Потом мы взяли свои пальто и молча пошли прогуляться вдоль Преппе.

Мы надеялись, а вдруг нам повезет увидеть зимородка, о котором в предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей. Но мы его не увидели, и от ходьбы нам не стали легче, потому что глаз нельзя было поднять, вокруг, куда ни глянь - бескрайняя снежная равнина.

На последнем из трех высоких деревянных мостиков через Преппе мы остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас немного успокоило.

- Н-да! - произнес отец спустя несколько минут.

- Вопрос в том, - сказал я, - действительно ли у нее заскок, или она это всерьез.

- Пусть даже будет заскок, - отвечал отец, - но как ты в таком случае расцениваешь поведение остальных?

Я молчал.

- Правильно, - сказал отец. - Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них ошиблись.

Меня знобило, я думал о всех тех милых людях, которые остались в Берлине, и прежде всего о Фриде.

- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал отец. - Но мы не можем быть неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.

- Кто? - спросил я.

- Но будь же справедлив, - с усилием выговорил отец, - в конце концов, этот дантист - не правило.

- Но и не исключение.

- Нет, - сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.

- Может быть, - начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, - может быть; зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.

Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.

- Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.

- Никто не смог бы ее удержать, - сказал я, - даже барон.

- Бруно! - взволнованно прошептал отец. - Вон он сидит, внизу!

- Господи, - сказал я, - кто?

- Зимородок, - шепнул отец.

Не дыша, я перегнулся через перила. Да, он сидел там. Сжавшись в комочек, он сидел на блестящей от мороза ивовой ветке и черными глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня в голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в этой снежной пустыне. Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой бросился в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве и полетел, низко и совершенно прямо вдоль Преппе, сверкающий голубизною драгоценный камень.