Дукенбай Досжан - Шелковый путь

В семи разных посудах заквашивают казахи кумыс. В ведре средней величины из шейной части шкуры телка или верблюжонка — он называется «конек» — кобылье молоко мешают с суслом. Кумыс в нем, как правило, жестковатый, буйный, с горчинкой. Такой посудой пользуются чаще всего средней руки дехкане, которые доят одну кобылицу. В громадном бурдюке-месе — его шьют из брюшной части лошадиной шкуры — заквашивают кумыс для кочевок и дальних караванных дорог. Молоко закисает само по себе от долгой, бесконечной тряски на телеге или на верблюжьем горбу. Потом — турсук. И еще два вида саба: тай-саба — из шкуры жеребенка и кунан-саба — из шкуры лошади-трехлетки. Заквашивать молоко можно и в бочонке или жбане, но непременно березовом. И последний вид посуды, пригодной для кумыса, — кавак. Лучший кумыс считается тот, который выдерживают в небольших турсуках и в саба из шкуры жеребенка.

Внесли самовар. Он бушевал, дышал паром. Расстелили дастархан. Я только собрался было спросить Актате о назначении и тайнах посуды, в которой подают кумыс, но тут вошел табунщик-молодожен. Видно, две семьи столовались вместе, а когда приезжал гость, и вовсе все становилось общим. Табунщик решительно придвинул к себе самовар и принялся разливать чай. Актате открыла ларь и выставила на дастархан заветные припасы: конфеты, сахар, сушеный творог, сыр, пастилу, связки сушеной дыни, урюк, масло. У меня разбежались глаза. А хозяин-коротышка не удержался, съязвил:

— Не приехал бы племянничек председателя, жевали бы один хлеб. А так, слава богу, есть что шамать.

И сосед-табунщик ухмыльнулся:

— В ларе Актате только птичьего молока нет.

Я смотрел на дорогие казахские яства, а есть почти не мог, потому что был сыт от недавно выпитого кумыса. С усилием выпил кесушку чая и отодвинулся от дастархана. Актате удивленно глянула на меня и начала приговаривать-ворковать:

— Почему не ешь, ласковый? Для тебя же берегла. Масло топленое, свежее. Курт из неснятого молока. С медом. Потом сварю огузок жеребенка. Твоя доля. С зимы храню в муке. Ешь, ласковый! Еще проголодаешься, пока мясо сварится. Уважь! Давно ведь не потчевала тебя…

Я начал благодарить Актате, но тут нежданно вклинился коротышка:

— Чихать он хотел на твое угощение. Ему арак подай, да побольше! Тогда возрадуется его душа и развяжется язык. «Хранила-берегла» — говоришь. А он твоему огузку предпочитает городские… эти… как их… длинные, мокрые, изжеванные…

Сосед-табунщик подсказал:

— Да, да… они самые… сосиски свинячие. Народ нынче ученый пошел. Он сосиску жует, а от копченого-вяленого огузка морду воротит. Да, да!

Всем стало неловко. Актате лицом потемнела и отвернулась. Я разозлился. Хотелось вскочить и отдубасить вздорного старичишку, чтобы он из коротышки в мартышку превратился. Актате догадалась о моем состоянии.

— Ласковый, сделай милость — переверни турсук.

Я отвернул край кошмы, перекатил турсук на другой бок, но, должно быть, что-то не так сделал: подошла Актате и очень осторожно — даже всплеска не послышалось — покачала турсук. Потом так же аккуратно прикрыла его текеметом.

Пришло время дойки. Схватив подойник и ругая косарей, вышел коротышка. За ним последовал сосед-табунщик. Он засучил рукава, будто готовился к схватке. Актате принялась закладывать мясо в казан. Колхозных кобылиц обычно доили четыре раза в день, но сегодня не управились. Под длинным куруком молодого табунщика кобылицы испуганно храпели и дрожали, водили боками. Коротышка неистово гремел ведром, отчего жеребята-сосунки на привязи от страха кидались в дыбки. Наконец, весь в поту и облитый с головы до ног кобыльим молоком, притащился он в юрту, и Актате приказала немедленно отвязать ошалевших жеребят и отпустить кобылиц на выпас. Бедняги сосунки, получив свободу, вприпрыжку кинулись к матерям, стали тыкаться мордой в дряблые после дойки сосцы и причмокивать от нетерпения. Кобылицы млели, любовно-нежно всхрапывали. Потом весь косяк трусцой подался в степь, на выпас, где мошка и слепни тревожили не так назойливо. Сзади на тонких точеных ножках, развевая хвосты и гривы, мчались, точно игрушечные, жеребята.

Когда я принялся за огузок, заботливо сохраненный Актате с зимы в муке, уже садилось солнце. Хорошо просоленный, неспешно, ровно провяленный, сочный и жирный кусок золотился в предзакатных лучах. «Драгоценный дар, сбереженный любовью и тоской в сердце. Он все равно что невысказанная тайна, недопетая песня, недопитый кумыс… Какое счастье, если есть у тебя близкий человек, который ради тебя одного хранит бесценный дар своего сердца, своей души! Значит, не одинок ты: и тебя помнят, и тебя любят…» Медленно заходящее солнце напоминало мне о быстротечной жизни и навевало грусть, а для меня сохраненный доброй женщиной лакомый кусок говорил о тепле человеческих отношений и вселял надежду, радость.