Дукенбай Досжан - Шелковый путь

И, с надеждою глядя на него, заговорила мать просящим, заискивающим голосом:

— Мальчик-то мой… Ребенок этот никудышный всегда был не как все… Уж ты, деверь мой, не упускай его из виду. Другие пострелята, бывает, носятся по скалам, горы перепрыгивают, а мой тихоня сидит и сидит на камушке один! Не сунь ему в рот ложки, останется голодным. И заговорил поздно, не как все… Уж сколько раз я просила этого болтливого старика: эй, оседлай-ка коня, посади спереди мальчонку да свези его в район, в больницу, и покажи хорошим врачам. Но ему хоть бы что — в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Мальчик замечает, как глаза отца становятся сердитыми. Табунщик выразительно сплевывает в сторону и ворчит: «Хватит тебе пустое болтать! Подавай-ка лучше на стол… Если тебя в три года бросили бы одну в степи, ты и вовсе никогда не заговорила бы. А то…»

Дуйсенби знает, на что намекает отец. Мальчик не раз слышал от взрослых эту историю… Готовясь к кочевке, отец всегда волнуется, горячится, словно пьянеет от предстоящего переезда к горам. Он спешит перегнать скот к сочным пастбищам Куланчи, где волнуется трава, густая и длинная, как лошадиная грива. Суетясь в нетерпении, он кое-как свалит юрту, погрузит решетки-кереге на верблюдов, а потом вскочит на коня, крикнет: «Ну, справитесь теперь сами!» — даст шенкелей гнедому и умчится за синие холмы. Остальное, как всегда, должны были сделать жена и старая рассеянная бабка…

Мальчик хорошо запомнил, как это бывает: мать подпоясывается платком, засучивает рукава и возится с тяжелыми вьюками, нагружает верблюдов. Вскоре выстраивается целый караван, мать ведет в поводу головного верблюда, бабка покачивается меж горбами какого-нибудь другого, дремлет, пристроившись средь навьюченного скарба высоко над землею…

А в тот раз произошло вот что. Обе женщины, мать и бабка, замотались вконец и, понадеявшись друг на дружку, совсем позабыли о ребенке. Немало времени медлительный караван пылил по степи. Прибыли наконец к месту нового кочевья, разгрузились, разобрали и поставили остов юрты, сварили еду, сняли с огня казан, вымыли руки… Только тут спохватились: где же ребенок? Стали искать его — не свалился ли в овраг, не заснул ли в высокой траве. Нигде не нашли. А уже был глубокий вечер, и настала ночь, которую взрослые провели, не сомкнув глаз. Чуть свет отец помчался назад. И когда он на взмыленной лошади прискакал к старому кочевью, мальчик, живой-здоровый, спокойно разгуливал себе на свободе, рвал и отправлял в рот перышки дикого лука. Отец в смятении бросился к сыну, сунул ему в рот палец и нажал на нёбо: по старинному поверью, это хранит дитя от злой напасти и порчи.

Вот громадный карагач уже и сохнет, теряет сучья… Если свалится он однажды — кто будет оберегать Куланчи? Где птицам вить гнезда, куда взбираться неутомимым муравьям? Дуйсенби с грустью смотрит в окно на Священное дерево, и так ему жаль старого друга…

— Ты что, камни варишь или мясо? — нетерпеливо говорит жене табунщик. — Чего так долго? От твоего кумыса, знаешь, нутро сосет, как корова языком лижет…

Он стряхивает с полы чапана щепки. Директор Тойлыбай сидит напротив.

— Эхе-хе, за свои кровные денежки не можем мяса купить, чтобы поесть вдоволь, — говорит он, снова возвращаясь к своим заботам.

Жена табунщика месит для бесбармака тесто, затем раскатывает его на куске чистой, хорошо выделанной кожи. У женщины свои думы в голове.

— Ты ж, деверь мой, не знаешь даже, каким он у нас бывает непутевым, — говорит она, вздыхая. — Однажды взял да и утопил золотые часы. Да, отцовские золотые часы… Отец-то четыре года пылил кирзовыми сапогами на войне, домой вернулся и привез эти часы — большие, вот как с мой кулак. Так этот непутевый малый утопил их на водопое.

О, Дуйсенби хорошо помнит эти трофейные часы с длинной цепочкой… Как они громко, весело стучали! Грохотали, можно сказать. Когда отец, бывало, собирался съездить в район, то клал их в нагрудный карман, а сверкающую цепь выпускал наружу. И то и дело доставал часы, открывал крышечку и смотрел время. А в будни он не носил их, берег, и они висели высоко на решетке-кереге. Для мальчика они были предметом мучительного соблазна. Ему казалось, что если он нацепит на живот часы, то сразу станет большим и умным, как отец.

…В тот день это было, когда едва не задохнулся на привязи строптивый жеребенок с лысинкой. Отец побежал спасать жеребенка, мать же была занята дойкой кобылиц. Мальчик набрался духу и полез на кереге. Он разорвал рукав и весь оцарапался, но достал-таки золотые часы. Повесил себе на шею и, чувствуя себя новым человеком, отправился гулять. Он подошел к реке, к водопою, где вязкое дно было покрыто темным илом, а стоячая вода была прозрачна и неподвижна. Это место служило для Дуйсена зеркалом. Здесь, бывало, он рассматривал себя, наклонившись с берега. И на этот раз, желая полюбоваться собою, он приблизил лицо к воде — вдруг цепочка соскользнула с шеи и через голову, увлекаемая часами, бултыхнулась в воду. Миг — и все исчезло в толстом черном иле. Мальчик растерялся. Полез, закатав штанины, искать часы, да только взмутил воду. Долго шарил наудачу, двигаясь туда и сюда, да без толку… Прибежал, тяжело отдуваясь, отец, молча полез в воду и тоже принялся месить руками пухлый ил. Долго искал, наконец плюнул: «Зря только чистую воду взбаламутили».