Дукенбай Досжан - Шелковый путь

У Ошакбая душа была чистая, доверчивая. Простодушие часто подводило его. К тому же и в разговоре он всегда терялся, язык был плохо подвешен. То ли оттого, что рос робким, замкнутым, то ли сказалось воспитание молчаливого отца — кто знает, но только в словесной перепалке он неизменно оставался в проигрыше. Сам чувствует: вроде бы есть что сказать, всякие хорошие мысли роятся в голове, а вот изо рта слова вылетают дряблые, беспомощные, совсем не в лад с думами. Получается какое-то мычание вместо плавной речи. Это истинное горе для человека мягкого, смирного. Горе ему, ибо беспощадные друзья-приятели превращают его благородные мысли в насмешку, а старейшины родов запросто перебивают его косноязычную речь. Вот и сегодня трудился в поте лица, караван пригнал, зекет сдал, все честь по чести, а встретился какой-то святой болтун и ни с того ни с сего осрамил, вроде бы даже посмеялся над ним.

«Э, провались все! — с горечью решил Ошакбай. — Пойду-ка сам проведаю давно хворающего Анета-баба, отдам ему поклон и уберусь отсюда до сумерек подобру-поздорову. Скорее бы добраться до аула у подножия Каратау да встретиться с любимой женой…» Ему вдруг явственно представилась крохотная родинка в форме серпа молодого месяца…

Малолюдно было на центральных улицах. Суббота ведь, народ еще толпился на Кан-базаре. Впереди грациозно проплыла женщина под покрывалом, с большим кувшином на плече; в тени изгородей сидели старики; положив перед собой белые посохи, тряся бородами, вели они нескончаемые разговоры. Сплошь и рядом возвышались здесь крепкие, высокие ворота; чем выше ворота, тем почтенней и богаче их хозяин. Баи, купцы, перекупщики-делдалы стремятся обзаводиться воротами повыше, понарядней да покрепче. За воротами, как правило, большой двор, сад с фруктовыми деревьями, арык с прохладной, прозрачной водой; в углу ограды возвышается продолговатый каменный дом из трех или пяти смежных комнат. Первая — прихожая, где стоят на виду казаны, тренога, посуда, означающие достаток и довольство. Тут разуваются гости. Потом начинается столовая комната, или гостевая, где готовят угощение и принимают гостей; там расстелены узорчатые текеметы, у порога — глиняная печь с вмазанным казаном. Это владение байбише — старшей жены хозяина. Следующая комната — глубинная, самая нарядная: пол там застелен дорогими ворсистыми коврами; вдоль стены — пуховые подушки, в углу — просторная, пышная кровать. Это обитель токал — младшей жены хозяина. Еще дальше, в глухой боковушке, шелестят шелковые занавеси, за которыми томится юная, невинная— ни солнцем, ни ветром не тронутая — прелестная затворница. То ли она вторая токал хозяина, то ли наложница, то ли невеста, дожидающая своего часа, — не поймешь. Проезжая в Отрар и останавливаясь у знакомых, простодушный Ошакбай каждый раз тщетно ломал над этим голову. Сложной казалась ему городская жизнь.

Конь пугливо озирался, стриг ушами, и Ошакбай спешился, повел его под уздцы.

«Мир похож на прохудившееся ведро, — подумал вдруг Ошакбай. — Сколько ни лей — все впустую. Ничего в таком ведре не удержишь. Надо бы заменить дно, А как его заменишь, если и края ведра ржой изъедены, сплошь в зазубринах, и бока помяты, истерты? Да, верно: мир что старое ведро; можно, конечно, черпать им блага жизни, да много ли начерпаешь? Кто-то богат, кто-то беден; один смел, другой безнадежный трус. Что-то дорого, что-то дешево. И все это вертится в бестолковой круговерти. Тут случаются самые диковинные вещи, которые и во сне не приснятся. Порой во славу подлости барабаны грохочут на этом свете. Пойми тут, что к чему! Вот вроде бы порядочный дом с очагом, а в нем томится неведомое существо. И даже не поймешь, кем она приходится хозяину — то ли дочерью, то ли наложницей. Или вот еще как бывает: у базарного делдала, который ради ржавого дирхема дерет горло весь божий день и возвращается домой измочаленный, со сведенными челюстями, таится богатый клад. С таким богатством он мог бы весело прожить свою жизнь. А сколько пустозвонов, кто ради ничтожной славы из кожи вон лезет?! Сколько таких, кто живет собачьей жизнью, не щадит ни себя, ни других, превращает сладость жизни в горькую отраву, уменьшает добро и множит зло?! С чем же сравнить мир после этого, как не со старым, ржавым, бесполезным ведром, выброшенным на помойку?!»

Печальные, безысходные думы одолевали молодого батыра по дороге в Гумбез Сарай. Он свернул к его северной части, где находились крохотные кельи. Там доживал свой век почтенный акын. Низенькое жилище из двух комнатушек-закутков, сложенное из бурого кирпича, казалось заброшенным, убогим. Глина осыпалась, стены потрескались, темнели проплешинами. В тени чирикала бойкая стайка воробьев. Услышав человеческие шаги, они разом вспорхнули, разлетелись, как водяные брызги при ударе ногой. Ошакбай привязал повод к луке седла, а чембур — к матице, выступавшей наружу, и вошел в келью. В передней было сумрачно: оконце выходило на север. Осторожно ступая, открыл он вторую дверь. Старец лежал у стенки напротив двери на узорчатой кошме, сложенной вчетверо.