Николай Самвелян - Крымская повесть

А в коридоре снова зазвучала ария из оперы Аренского. Пел явно дилетант, хотя и с чувством. Видимо, ему очень уж нравилась ария или же, засидевшись вдали от моря в Симферополе, он размечтался о волнах, море, свободе, которую испытываешь вдали от службы, канцелярских стен и недреманного ока столоначальников. Но вскоре звуки ушли. И свет тоже. На этот раз Владимиру ничего не снилось. А затем пугающе неожиданное пробуждение, как будто ты поначалу нырнул в воду и даже ушел на глубину, но вскоре, как пробку, согласно закону Архимеда, мощные силы вышвырнули на поверхность. Да так оно отчасти и было — Владимира вырвала из сна крепкая рука Александра.

— Пора! Мы опаздываем. Поедете со мной в Севастополь. К ночи должны быть на месте. Там повидаете и Людмилу Александровну.

С извозчиком повезло — за двугривенный добрались до вокзала. У касс никого не было. Билеты продавали только на проходящий курьерский поезд, который должен был прибыть из Москвы через час или полтора.

— Время такое, — объяснил остролицый кассир в пенсне. — Теперь расписание можно не читать. Кто знает, не забастовали ли на какой станции? После войны все в стране идет вверх дном. Ничего, нет худа без добра. Проиграли Крымскую кампанию — крепостное право отменили. Оконфузились с японцами — манифестом о конституции обзавелись. А этот курьерский, думаю, случайно прорвался. Или же специальную паровозную бригаду отрядили. Нашли таких, кому бастовать неохота.

Кассиру было скучно. Он искал собеседников и повода сказать о том, о чем, верно, много думал в последние дни.

На перроне, прямо под начищенным до блеска медным колоколом, стояла монументальная мусорная урна. Ее размеры ошарашивали и наводили на мысль о том, что, может быть, это вовсе не урна, а некий памятник (неизвестно чему?) или же символ (неизвестно чего?). К тому же урна была прикована к стене вокзального здания огромной и мощной железной цепью, будто на нее кто-то мог покуситься и утащить. Хотя, как это можно было сделать — уму непостижимо. Урну артель дюжих молодцов не сдвинула бы с места.

Рядом с урной лежал разбитый вдребезги граммофон и валялась расплющенная никелированная труба. Эту несколько неожиданную картину дополняла тучная фигура городового, в задумчивости застывшего над останками граммофона, — фуражка сдвинута на затылок, фундаментальная нижняя челюсть отвисла, рот приоткрыт.

— Ба, знакомые предметы! — сказал Александр. — Что случилось с граммофоном? Ногами его пинали? Били о стену?

Завидев Александра с Владимиром, городовой внезапно как бы очнулся, глаза его обрели осмысленное выражение. Он даже сделал попытку улыбнуться, а рука его непроизвольно потянулась в приветствии к фуражке.

— Здравствуйте, — кивнул городовому Александр. — Обычно здесь дежурил мой знакомый. Где он?

— Малинин? — спросил городовой. — Со вчерашнего дня нет его. Нет, не то чтобы помер, а убег куда-то. Дома одежку оставил, фуражку, саблю, а сам убег. Записку написал: «Не ищите, погибнул я». Вроде бы как топиться собрался. Только топиться в Симферополе негде. В Салгире воды по колено.

— Это уж точно, — согласился Александр. — По колено не очень высокому человеку. А с какой стати разломали граммофон?

— Да тут такое приключилось. Граммофонщик у нас завелся. Все на площади музыку крутил. Человек вроде тихий, спокойный и убогий. Так надо же — распространителем бунтарских листовок он оказался, а то и японским шпионом. Только что его арестовали. Листовки в граммофоне прятал.

— Листовки против сабли и пули — пустое, — небрежно махнул рукой Александр.

— Оно-то так, — согласился городовой, — только не имею я права не обращать внимания на то, что обязан не выпускать из поля зрения по службе. Вы сейчас куда?

— В Севастополь. И тоже по службе.

— Уж не по одному ли мы с вами ведомству, сударь, службу несем?

— Нет, по разным, — ответил Александр. — Но обоим предстоят трудные дни.

— Храни вас бог, сударь!

Поезд, как ни странно, пришел почти без опоздания. Купе было двухместным: бронза, хрустальные стаканы в латунных держателях, зеркала и красное дерево. Александр уложил на багажную полку саквояж и небольшой пакет.

— Любопытную историю услышали мы с вами. Городовой оставил регалии власти — шапку, саблю, написал записку, точно от престола отрекся… Отлично помню его: тучный господин, лицо растерянное, как у ребенка, получившего незаслуженный шлепок. Впрочем, все это чисто внешнее. «Тащить и не пущать» он, наверное, умел не хуже других своих собратьев… Помню и граммофон. В ту пору, когда он был еще цел. Около него колдовал какой-то тихий, потерянного вида человек. И вот оказалось, он расклеивал листовки. А теперь граммофон сломан. Сам человек под арестом. Скорее всего, дело пустячное. Бедный инвалид ни при чем. Может быть, и расклеивал листовки — наверняка что-нибудь наивное. Не исключено, сам их изготовлял. Одно ясно: любезные стражи порядка в панике, раз уж за инвалидом с граммофоном принялись охотиться. А сейчас запомните следующее. В Севастополе, на правом берегу Большого рейда, имеется устричный завод. Там выращивают специально завезенных из Франции устриц. Владеет устричными банками человек по имени Венедикт Андреевич Шуликов. Личность многоцветная, как радуга. Четкими убеждениями Шуликов не обзавелся, но при всем при том человек он безусловно добрый и по-своему весьма порядочный. Рядом с заводом вилла Шуликова. В случае чего, если мы друг друга потеряем из виду, а вам нужно будет спешно скрыться, можете всегда обратиться к нему от моего имени.