Николай Самвелян - Крымская повесть

Вспомнил, как неделю назад, вечером, когда над морем уже догорала заря, боковыми переулками вышел он к дому Симоновых. Окна застекленной галереи были открыты. Из зала долетал звук рояля и голос:

Это была ария Любаши из «Царской невесты» Римского-Корсакова. Владимир слушал ее на сцене Русской частной оперы в Москве. И спектакль был недурен. И Любаша удачна. Но Людмила пела арию совсем не так, как поют на сцене. Голос звучал свободно, раскованно, как может петь лишь тот, кто знает, что его никто не слышит… Это был зов, на который невозможно не откликнуться.

Владимиру показалось, что он совершил нечто недозволенное, подслушал объяснение в любви кому-то… Но кому? «Лишь я одна тебя люблю!»

Он подошел к окну и поздоровался. Сам смутился. Смутилась и Людмила. Но не спросила, слышал ли он пение, а просто предложила зайти выпить чаю.

Казалось, он и сейчас слышал низкий горячий голос: «Лишь я одна тебя люблю!» Эта фраза притягивала, не давала думать ни о чем другом. И странно было осознавать, что голос Людмилы сейчас слышал лишь он один и что мысли Александра и Надежды были заняты совсем иным. Усилием воли заставил себя прислушаться к разговору в беседке.

Теперь уже речь зашла о последних событиях в Крыму, в частности, о севастопольском морском офицере, Шмидте, о котором в последние дни много писали в крымских газетах.

— Мне довелось слышать выступление Петра Петровича Шмидта у могил расстрелянных полицией демонстрантов, — говорил Александр. — Это была дерзкая и смелая речь. Лейтенант имперского флота призвал не верить словам царского манифеста и защищать свободу с оружием в руках. Недаром его сразу же арестовали и хотят лишить всех воинских званий.

— Он дворянин? — спросила Надежда.

— Какое это имеет значение?

— Обычно дворяне не склонны сеять смуту.

— А как же декабристы? — улыбнулся Александр. — Кроме того, слово «смута» мне представляется сомнительным. Даже в применении к декабристам. Что же касается сегодняшнего дня, то, конечно, дело решат не дворяне. Но было бы наивно думать, что и среди них нет честных людей, готовых к самопожертвованию. Кстати, Шмидт, если это так уж вас интересует, из дворян.

— А я ведь еще там, в Симферополе, на площади, догадалась, что вы социалист, — заявила Надежда. — И за границей вы путешествовали не по доброй воле. А сейчас модный костюм и усики — тоже декорация. Я сразу почувствовала, что вы немного стесняетесь этого маскарада. Разве не так? Может быть, даже свою настоящую фамилию скрываете.

— Если скажу, что не скрываю, все равно не поверите…

— Не поверю.

— Ну и не верьте, — добродушно согласился Александр. — Считайте меня социал-демократом. Да и кем же мне быть, если я сын плотника?

— Но вы же говорили, что изучаете юриспруденцию.

— А разве сыновьям плотников она недоступна?

— Ваш отец… Где он сейчас?

— Умер. Когда-то работал на строительстве Феодосийского порта.

Владимиру показалось, что Людмила прошла мимо беседки. Он и в темноте узнал бы эту летящую походку. Помедлив, поднялся и сам вышел в сад.

На скамейке у розария сидели двое. Если бы Владимир не знал, что господин Симонов наверняка уже спит, то подумал бы: Людмила беседует с отцом. Но голос мужчины и манера говорить были совсем иными — спокойнее, мягче, чем у хозяина фотографии.

— Спасибо. Пятисот рублей на первых порах достаточно. Завтра же выеду в Севастополь. Переночую в беседке. Ночи еще теплые. Не то что у нас, на Волге. Гости-то надолго? Кто они?

— Мой знакомый. В нем я уверена.

— Наш?

Людмила ответила не сразу.

— Я ему верю. Сейчас, Спартак, я возвращусь в беседку и предложу всем прогуляться по городу. А вы сразу же поднимайтесь на второй этаж. Третья дверь налево. Отец уже спит.

— А коли у вас в доме найдут дезертира? Не лучше ли мне лечь в беседке? В крайнем случае, скажу, будто мимо шел да и забрался в сад. Манифест манифестом, а осторожность не повредит.

— Нет уж, Спартак, делайте так, как я вам говорю. Обыскивать наш дом не рискнут.

— Плохо вы их знаете! — отозвался тот, кого Людмила именовала Спартаком. — Впрочем, вам виднее. А без риска в нашем деле не бывает.

Владимиру неприятно было сознавать, что он нечаянно подслушал чужой разговор. При первом же удобном случае надо рассказать Людмиле, как это вышло. Осторожно ступая, возвратился в беседку. Надежда с Александром опять толковали о том, что следует, а чего не следует читать детям, причем было совершенно очевидно, что Александру разговор наскучил.