Уильям Теккерей - Английские юмористы XVIII века

{* Джозеф Спенс был сыном священника, шившего близ Винчестера. Некоторое время он учился в Итоне, а потом стал стипендиатом Нью-Колледжа в Оксфорде, принял духовный сан и начал читать лекции о поэзии. Он был другом Томсона, чье доброе имя всегда отстаивал. Он издал в 1726 году "Опыт об "Одиссее", благодаря чему познакомился с Попом. Все его любили. Его "Примечательные случаи" в рукописи были переданы Джонсону, а также Малоуну. Изданы они были мистером Сингером в 1820 году.}

В Джонсовой "Жизни Попа" с едва ли не злобными подробностями описаны некоторые личные привычки и слабости великого и тщедушного Попа. Он был горбат и столь низкого роста, что ему приходилось класть что-нибудь на стул, чтобы не сидеть ниже других за столом **. Каждое утро его затягивали в корсет, и ему, как младенцу, нужна была няня. Современники с поражающей язвительностью издевались над его несчастьями и сделали из его убогой внешности мишень для многих неуклюжих острот. Насмешник мистер Деннис говорил о нем: "Если вы возьмете две последние буквы фамилии Александра Попа и четвертую и вторую буквы его имени, получится Клоп". Поп в конце "Дунсиады" с горечью перечисляет все милые клички, которыми наградил его Деннис. Этот великий критик называл мистера Попа жалким ослом, дураком, трусом, папистом, а стало быть, врагом Священного писания, и так далее. Следует помнить, что позорный столб был в то время в большой чести. Писателям тогда случалось испытать это на себе; и они морально волокли туда своих врагов, осыпали их грязными оскорблениями и забрасывали всякой дрянью с помойки. У Попа была такая внешность, что скверным художникам нетрудно было рисовать на него карикатуры. Всякий дурак мог изобразить горбуна и подписать снизу, что это Поп. Так они и делали. Был напечатан клеветнический пасквиль на Попа, открывавшийся именно такой картинкой. Подобные грубые насмешки свидетельствуют не только о подлой натуре, но и о тупости. Когда ребенок изрекает каламбур или простолюдин разражается смехом, то какое-то весьма поверхностное сочетание слов или несоответствие вещей побуждает к этому маленького сатирика или веселит неотесанного шутника; и многие хулители Попа смеялись не столько потому, что были злы, сколько потому, что не были способны на лучшее.

{** Он пишет, что Арбетнот помог ему перенести "эту затяжную болезнь мою жизнь". Но он был до того слаб, что вынужден был прибегать не только к корсету: "Из его неопубликованных писем выяснилось, - пишет мистер Питер Каннингем, - что он, как лорд Херви, пил ослиное молоко для сохранения здоровья!" На употребление его светлостью этого нехитрого питья он намекает, говоря:

Дрожи, о Спорус! - Ах, ужели от тряпицы,

В которой сыр отжат из молока ослицы?}

Если бы Поп не обладал обостренной чувствительностью, он не мог бы быть таким поэтом, каким стал; и всю свою жизнь, сколько он ни заявлял во всеуслышание, что не обращает никакого внимания на грязь, которую на него льют, грубые насмешки противников язвили и ранили его. Один из памфлетов Сиббера попал в руки Попа, когда рядом с ним был художник Ричардсон, и Поп сказал, повернувшись к нему: "Такие шутки доставляют мне развлечение"; Ричардсон рассказывал, что он, сидя рядом, пока Поп читал пасквиль, видел, как его лицо "исказилось от боли". Сколь мало меняется человеческая природа! Разве вы не видите этого человечка как живого? Разве вам не кажется, что вы читаете Горация? Разве не похоже, что речь идет о сегодняшнем дне?

Вкусы Попа и его чувствительность, побуждавшие его любить общество людей с изысканными манерами, или остроумием, или вкусом, или красотой, заставляли его в то же время чуждаться низменного и шумного общества ремесленников от литературы того времени; и он был к ним так же несправедлив, как они к нему. Этой нежной натуре становилось тошно от обычаев и людей, которые менее тонкий человек счел бы вполне терпимыми; и в знаменитой войне Попа с "дунсами", не подходя предвзято ни к той, ни к другой стороне, нетрудно понять, как они должны были друг друга ненавидеть. В некотором смысле мне представляется неизбежным, что во время триумфального шествия Попа мистер Аддисон со своими приверженцами взирал на него с балкона весьма презрительно; точно так же естественно было для Денниса, и Тибболда, и Уэбстера, и Сиббера, и оборванных, голодных газетных писак в толпе, стоявшей внизу, бесноваться и осыпать его оскорблениями. И сам Поп еще яростней нападал на Граб-стрит, чем Граб-стрит на него. Плеть, которой он их бичевал, была ужасна; он метал в эту беснующуюся толпу такие страшные огненные и отравленные стрелы, он разил и убивал так яростно, что, читая его "Дунсиаду" и прозаические памфлеты, хочется восстать на безжалостного маленького тирана или, по крайней мере, пожалеть тех несчастных, к которым он был столь беспощаден. Именно Поп, с помощью Свифта, ввел у нас традицию, заимствованную с Грабстрит. Он с неизменной радостью описывает нужду бедняков; он злорадствует по поводу мансарды несчастного Денниса, его фланелевого ночного колпака и красных чулок; он дает указания, как найти сотрудника Кэрла, - историка, живущего у торговца свечами, в тупичке под аркой, в Малой Франции, двоих переводчиков, которые спят на одной постели, поэта на чердаке в Бадж-роу, чья квартирная хозяйка стережет лестницу, опасаясь, как бы он не сбежал. Боюсь, что Поп больше всех в мире способствовал тому, что профессия литератора стала презираемой. В то время она, как мы видели, представлялась отнюдь не безвыгодной; по крайней мере, можно было немалого достичь, занимаясь профессией, которая сделала Аддисона министром, Прайора - послом, Стиля - членом парламентской комиссии, а Свифта почти епископом. Этот пасквиль в "Дунсиаде" своими нападками принизил литературную профессию. Если прежде писатели были несчастны и бедны, если некоторые из них "шли на чердаках и хозяйки стерегли лестницы, то, по крайней мере, никто не беспокоил их на их соломенной подстилке; если на троих у них было одно пальто, то двое прятались от глаз людских в своей мансарде, зато третий, по крайней мере, являлся в приличном виде в кофейню и, как подобает порядочному человеку, платил два пенса. А Поп вытащил всю эту бедность и убожество на свет и выставил все эти жалкие ухищрения и тряпье на всеобщее посмешище. Это Поп убедил целые поколения читающей публики (которой доставляют удовольствие людские беды, как едва ли не всякому, кто про это читает), что писатель и несчастье, писатель и отрепья, писатель и грязь, писатель и пьянство, джин, говяжий студень, потроха, бедность, всякие тупицы, судебные исполнители, ревущие дети и требующие денег квартирные хозяйки неотделимы друг от друга. Со времени появления "Дунсиады" репутация писателей начала падать; и, положа руку на сердце, я считаю, что поношение, которому с тех пор подвергалась наша профессия, вызвано пасквилями и злобными насмешками Попа. Все читали их. Все привыкли к мысли, что писатель - жалок и несчастен. Путь этот столь соблазнителен, что молодые сочинители часто избирают его и начинают с сатиры. Ведь ее так легко писать и так приятно читать! Сделать выстрел, от которого, быть может, моргнет исполин, и вообразить, что ты его победил. Стрелять легко - но не так, как это делал Поп: стрелы его сатиры взлетали ввысь; ни у одного поэта стих не поднимается выше того поразительного взлета, которым завершается "Дунсиада": *