Уильям Теккерей - Дени Дюваль

Я с благодарностью признаю, что мне самому более серьезный взгляд на эти вещи внушили не только проповеди доктора (два-три поучения на тему "кесарю - кесарево" он таки произнес - к великой ярости множества своих прихожан), но и его многочисленные со мною беседы, когда он доказывал мне, что нельзя нарушать законы своей страны, которым я, как всякий добропорядочный гражданин, обязан беспрекословно повиноваться. Он звал (хотя никогда мне об этом не говорил, и его молчание по этому поводу было, разумеется, в высшей степени гуманно), что мой бедный отец умер от ран, полученных в стычке с таможенниками, но он также доказал мне, что подобная жизнь безнравственна, беззаконна, двойственна и греховна; что она непременно заставит человека связаться с компанией отъявленных головорезов и приведет его к открытому неповиновению законной власти кесаря, а быть может, даже и к убийству.

- Матушке твоей я приводил другие аргументы, Денни, - мягко сказал он. - Мы с адмиралом хотим сделать из тебя джентльмена. Твой старый дед достаточно богат чтобы помочь нам, если он того пожелает. Я не став слишком дотошно расспрашивать, откуда взялись все эти деньги {* Увы! Куда часть из них девалась, это мне сейчас придется рассказать, - Д. Д.}, но совершенно очевидно, что мы не можем сделать джентльмена из юного контрабандиста, которого любой день могут сослать на каторгу или, в случае вооруженного сопротивления... - Тут мой добрый доктор приложил руку к уху, намекая на весьма распространенное в дни моей молодости наказание за пиратство. - Мой милый Денни не хочет скакать верхом с черным крепом на лице и палить из пистолетов в таможенных чиновников. Нет! Молю бога, чтобы ты всегда мог открыто и честно смотреть на мир. Ты воздашь кесарю кесарево, и... ну, а дальше, ты и сам знаешь, сын мой.

Кстати, я заметил, что когда этот человек касался известного предмета, его невольно охватывал благоговейный трепет, и он тотчас умолкал при одной лишь мысли об этой священной теме. Мой несчастный дед (а также и некоторые другие проповедники, коих мне доводилось слушать) - тот совсем другое дело. Он, бывало, читая свои проповеди, поминал имя божие всуе не хуже всякого другого, и... но кто я такой, чтобы его судить? И к тому же, мой бедный старый дедушка, разве есть хоть малейшая надобность в том, чтобы спустя такое великое множество лет вытаскивать trabem in oculo tuo {Бревно из глаза твоего (лат.).}... И все же в тот вечер, когда я возвращался с чая у моего дорогого доктора, я дал себе клятву, что отныне буду стремиться к честной жизни, говорить одну только правду и не запятнаю руки своей тайными преступлениями. Не успел я произнести эти слова, как увидел, что в окне моей дорогой девочки мерцает огонек, а в небе горят звезды, и тут я почувствовал себя... впрочем, кто мог бы почувствовать себя более отважным и счастливым?

Идти в школу по Вест-стрит, разумеется, значило сделать detour {Крюк (франц.).}. Я мог бы выбрать дорогу попрямее, но ТОГДА мне не удалось бы посмотреть на некое окошко - маленькое мерцающее окошко под самым коньком крыши Приората, где свет обыкновенно гасили ровно в девять часов. Некоторое время тому назад, когда мы сопровождали короля Франции в Кале (экспедицией командовал его королевское высочество герцог Кларенс), я нанял в Дувре карету только для того, чтобы взглянуть на это старинное окошко в Приорате Уинчелси. Я снова пережил отчаяние, трагедию и слезы давно минувших дней. Спустя сорок лет я вздыхал так же чувствительно, как если бы вновь был охвачен infandi dolores {Невыразимым горем (лат.).} и вновь превратился в ученика, который уныло плетется в школу, бросая прощальный взгляд на свою единственную радость. Мальчишкой я, бывало, старался пройти мимо этого окна в девять часов, и я до сих пор помню молитву, которая произносилась за здравие обитательницы той светелки. Она знала, когда у меня нет уроков и в котором часу я хожу из школы в школу. Смею полагать, что если моя дорогая малютка вывешивала в этом окне известные знаки (например, платок, означающий, что все хорошо, или особенным способом подвязанную занавеску), то это едва ли можно было счесть за непростительную хитрость. Мы сошлись на том что она - пленница во вражеском стане, и у нас не было иных средств сообщения, кроме этих невинных уловок равно законных и на войне и в любви. Мосье де ла Мотт продолжал жить в нашем доме, частенько отлучаясь по делам, но, как я уже сказал, после вышеописанной перебранки мы с ним почти не разговаривали и никогда больше не водили дружбы.