Уильям Теккерей - Дени Дюваль

Крутого склада женщина была моя матушка - ревнивая, вспыльчивая, властная, она, однако же, отличалась великодушием и умела прощать. Боюсь, что мой родитель давал ей слишком много поводов для упражнения в сей последней добродетели, ибо в течение своей короткой жизни он то и дело попадал во всевозможные передряги. Однажды во время рыбной ловли у берегов Франции с ним случилось несчастье. Его привезли домой, где он вскоре умер и был похоронен в Уинчелси, однако причина его смерти оставалась мне неизвестной, покуда мой добрый друг сэр Питер Дени не открыл мне ее спустя много лет, когда я сам попал в беду.

Я родился в один день с его королевским высочеством герцогом Йоркским, то есть 13 августа 1763 года, и в Уинчелси, где между французскими и английскими мальчишками, разумеется, постоянно разыгрывались баталии, меня прозвали епископом Оснабрюкским. Дед мой, исправлявший обязанности ancien {Старосты (франц.).} и регента хора французской церкви в Уинчелси, занимался ремеслом парикмахера и цирюльника, и, если хотите знать, мне в свое время не раз случалось завивать и пудрить шевелюры разных джентльменов, а также, держа их за нос, брить им бороды. Я вовсе не склонен хвастаться тем, что некогда орудовал мылом и кисточкой для бритья, но и не пытаюсь это скрывать. Да и к чему? Tout se scait {Все становится известным (франц.).}, - как говорят французы; да, все и еще многое сверх того. Взять, например, сэра Хэмфри Говарда, который служил вместе со мною вторым лейтенантом на "Мелеагере". Он утверждал, будто ведет свой род от Н-ф-ских Говардов, тогда как отец его был сапожником, и мы в кают-компании для младших офицеров всегда величали его Хэмфри Сапог.

Среди французских богатых дам не в обычае самим кормить своих детей: младенцев отдают фермершам или нанимают здоровых кормилиц, которые заботятся о них наверняка много лучше, нежели их собственные худосочные родительницы. Моя бабка со стороны матери, жена честного лотарингского крестьянина (дело в том, что я первый в своем роду получил дворянство, и девиз {* Адмирал настаивал на золотом щите с червленой перевязью, обремененной тремя бритвами наподобие птиц с распростертыми крыльями с вышеуказанным девизом, но семья приняла герб матери.}: "Fecimus ipsi" {Сделаем сами (лат.).} - избран мною не из гордости, а с глубокой благодарностью судьбе), выкормила мадемуазель Клариссу де Вьомениль, девочку из знатной лотарингской семьи, и та продолжала хранить нежную дружбу со своей молочною сестрой спустя много лет после того, как обе они вышли замуж. Матушка, став женою моего почтенного батюшки, уехала в Англию, а мадемуазель де Вьомениль вышла замуж на родине. Она принадлежала к протестантской ветви Вьоменилей, обедневшей вследствие преданности ее родителей своей вере. Остальные члены семейства были католиками и пользовались почетом при версальском дворе.

Вскоре после приезда в Англию матушка узнала, что, ее любимая молочная сестрица выходит замуж за лотарингского протестанта виконта де Барра, единственного сына графа де Саверна, камергера двора его величества польского короля Станислава, отца королевы Французской. После женитьбы своего сына виконта де Барра мосье де Саверн отдал ему свой дом в Саверне, где на некоторое время поселились супруги. Я не называю их молодыми супругами, ибо виконт де Барр был на целых двадцать пять лет старше своей жены, выданной родителями замуж, когда ей едва минуло восемнадцать. Матушка была слаба глазами, а если уж сказать всю правду, не очень сильна в грамоте, и потому в мои обязанности сызмальства входило разбирать письма госпожи виконтессы к ее soeur de lait {Молочной сестре (франц.).}, к милой ее Урсуле, и мне частенько доставалось от матушки скалкой по голове, если я читал не слишком внятно. У матушки слово не расходилось с делом. Ее никак нельзя было упрекнуть в том, что она жалеет розгу и балует дитя; потому-то, наверно, я и вырос таким большим, - ведь росту во мне шесть футов два дюйма, а во вторник на прошлой неделе, когда я взвешивался вместе с нашей свиньею, то потянул пятнадцать стоунов и четыре фунта. (Кстати, нигде во всем Хэмпшире не сыскать такой ветчины, как у моего соседа в Роуз-Коттедж.)

Я был еще слишком мал, чтобы понимать все прочитанное. Помню, однако, как матушка сердито ворчала (ростом и грубым голосом она смахивала на гренадера, а в довершение сходства у нее росли густые черные бакенбарды), как она восклицала: "Она страдает, милая Биш несчастлива, у нее скверный муж. Он - грубое животное. Все мужчины грубые животные". При этом она бросала грозные взгляды на дедушку - смиренного маленького человечка, который дрожал перед своею bru {Снохой (франц.).} и беспрекословно ей повиновался. Затем матушка клялась, что готова ехать на удину спасать свою любимую Биш, но кто присмотрит за этими двумя дурачками (то есть за мною и дедушкой)? Кроме того, без мадам Дюваль никак нельзя было обойтись дома. Она причесывала многих знатных дам - с большим вкусом, на французский манер, и умела брить, стричь, завивать и заплетать косы не хуже любого цирюльника в графстве. Дедушка с подмастерьем плели парики, меня же по молодости лет не стали приучать к делу, а отправили в город Рай в знаменитую школу латинской грамматики Поукока, где я научился говорить по-английски, как британец (каковым я и был по мосту рождения), а не так, как у нас дома, где изъяснялись на причудливом эльзасском диалекте, состоявшем из смеси французского и немецкого языков. В школе Поукока я получил также кое-какие сведения из латыни, а первые два месяца мне перепадало еще и изрядное количество тумаков. Помню, как мой покровитель в сопровождении двух офицеров явился меня навестить, облаченный в синий форменный мундир, обшитый золотым галуном, в серебристые гетры и белые панталоны. "Где Дени Дюваль?" спрашивает он, заглядывая в нашу классную комнату, и все мальчики с изумлением взирают на именитую персону. Юный мистер Дени Дюваль как раз в эту самую минуту стоял на скамье, куда его поместили для наказания, - по всей вероятности, за драку, - а под глазом у него красовался большущий синяк. "Дени Дювалю не мешало бы держать свой кулак подальше от чужих носов", - говорит учитель, а капитан дает мне семь шиллингов, от которых у меня к вечеру осталось, сколько помню, всего два пенса. Во время ученья в школе Поукока я жил в городе Рае у бакалейщика Раджа, который отчасти занимался еще мореходством, был совладельцем рыбачьей шхуны и, как вы в скором времени узнаете, ловил в свои сети весьма сомнительную рыбешку. Радж был главой местной общины методистов, и я ходил вместе с ним в его церковь, - мальчишкой я не придавал значения этим чрезвычайно важным и священным материям, а со свойственным юности легкомыслием думал только о леденцах да об игре в серсо и в шарики.