Александр Смолян - Во время бурана

Пани Зофья на минутку замолкла. Воспользовавшись этим, я уже хотел попрощаться, как вдруг снова услышал ее голос:

— Ой, послушайте, молодой человек, а почему бы вам не переночевать у Ханочки? Почему бы и нет? Ничего лучше вы не найдете.

Я проследил за взглядом пани Зофьи, устремленным сквозь витрину на улицу, и увидел там девушку лет двадцати. Девушка улыбнулась мне, я ответил ей улыбкой. А пани Зофья пока что продолжала:

— Она хорошая девушка, это я вам говорю, а не кто-нибудь другой. Но когда нету куска хлеба, так таки плохо. Нужда может довести кого угодно. Хоть графиню, хоть баронессу. Если бы в ее положение попала дочка самого князя Потоцкого, так я еще посмотрела бы, какая из них была бы лучше.

Пока она болтала, девушка вошла в цукерню и стала у стойки рядом со мной. Они перебросились несколькими фразами и рассмеялись. Что именно они говорили, я не уловил, понял только, что это была то ли польская речь, обильно уснащенная еврейскими словечками, то ли еврейская, обильно уснащенная польскими.

— А почему бы молодому человеку не купить паненке цукерок? — спросила пани Зофья.

— Спасибо за добрый совет, — ответил я, протягивая трешку.

Пани Зофья не стала утруждать нас необходимостью выбора, она сама приготовила чуть не десяток кулечков, которые ловко расположила в довольно объемистом бумажном мешке. Были в нем и конфеты, но гораздо больше печенья, каких-то крендельков, кексов и булочек. Мы пожелали спокойной ночи словоохотливой хозяйке цукерни и вышли.

Хана просунула руку мне под локоть и повела по спящему городу. Мы молчали. Да и как могли бы мы разговаривать? — я не знал ни польского языка, ни еврейского, Хана, видимо, не знала ни одного русского слова. Мы шли молча, как старые супруги, давно уже друг другу опостылевшие. Или, может, наоборот — как молодые влюбленные, не находящие слов от смущения?

Я во всяком случае был смущен до крайности. Впервые в жизни оказался я в подобной ситуации…

Ведь пани Зофья высказалась вполне ясно. Да, для советского человека моего поколения обстоятельства были весьма необычными. Дернул же меня черт зайти в цукерню пани Зофьи! Вот оно как здесь. Стоило только очутиться в этом чужом, в сущности еще капиталистическом городе…

Но девический облик Ханы, ее походка, неназойливое прикосновение руки — все это почему-то оказывалось для меня значительнее, чем то, о чем в таких сердобольных, но недвусмысленных тонах сообщила пани Зофья. И это смущало меня еще больше. Скорее всего мы молчали именно поэтому. Не будь этого ощущения, я все-таки попытался бы с ней заговорить — в конце концов разговаривать на языках, которые я не знал, мне уже приходилось неоднократно.

Между тем объясниться было необходимо, нужно было сказать ей, что ничего, кроме ночлега, мне не требуется. Но как это сделать? В соответствии с представлениями, заимствованными из каких-то книг, это могло оскорбить ее профессиональное самолюбие.

Я не успел еще ни на что решиться, когда Хана провела меня в какой-то двор, из него — в следующий, потом на узкую, темную лестницу. Держась за шаткие перила, мы поднялись на третий этаж. Наверно, правильнее было бы назвать это чердаком двухэтажного дома, потому что после второго этажа мы поднимались по еще более узенькой лесенке, гуськом. В полной темноте я услышал, что Хана возится с замком. Открыв дверь, она что-то сказала мне шепотом и пошла на цыпочках, из чего я понял, что тоже не должен шуметь.

Вдоль стены мы прошли через очень большую и очень низенькую комнату, почему-то показавшуюся мне не столько жильем, сколько пустовавшим складским помещением. Крохотные оконца без занавесок пропускали чуточку света с улицы, но и улица эта была освещена еле-еле.

Хана взяла меня за руку и ввела в каморку, где окна, казалось, не было вовсе. Она чиркнула спичкой и зажгла керосиновую лампу. Кровать, тумбочка, на которой стояла лампа, и узенькая продавленная софа составляли всю обстановку этой треугольной каморки со скошенным потолком. Оконце, как я теперь заметил, было и здесь, но закрытое внутренней ставней. Меж кроватью и софой — двоим не разминуться.

Положив на тумбочку бумажный мешок, принесенный от пани Зофьи, Хана на минутку вышла, а возвратившись, заперла дверь на крючок и стала стелить постель.

Откладывать объяснение больше нельзя было. На что же сослаться? На соображения этического порядка? — Нет уж, увольте, читать Хане мораль я не собирался…

И вдруг я понял, что никаких особых причин выдумывать не надо, Хана ни о чем не спросит.