Александр Смолян - Во время бурана

Паном Кронгаузом именовался, как мы поняли, человек с умным худощавым лицом, сидевший вместе с женой и дочерью за другим концом стола. Призванный в свидетели, он наклонил голову в знак того, что готов подтвердить не только ученость мужа пани Зофьи, но и все остальное, ею сказанное.

Когда пани Зофья ушла наконец за карасями, кто-то из нас спросил его, чем, собственно, занимается ее муж, в какой области науки применяет он свою ученость.

— Чем занимается? Главным образом чтением. Чтением священных книг. Наши хозяева, они, видите ли, из хасидов. Это такая секта. По их представлениям, всякие суетные дела недостойны мужчины, мужчина должен заниматься божественным. А забота о хлебе насущном — это удел женщин.

Кронгауз иронически улыбался, но ни в словах его, на случай если пани Зофья слышала их из кухни, ни даже в тоне не было ничего обидного для хозяев.

Когда мы ели рыбу, пани Зофья подошла ко мне сзади, наклонилась, положила свой бюст на мое плечо и спросила театральным шепотом, который, полагаю, был слышен даже в цукерне:

— Вы, извиняюсь, будете платить за обед злотыми или рублями?

По приказу временного управления граждане должны были принимать и польскую валюту и советскую. Поэтому я спросил:

— А какая разница?

— Как для банка, — усмехнулась пани Зофья, — так это, конечно, без разницы. А как для базара, так разница таки очень большая. Дело в том, что эти люди, — она показала глазами на Кронгаузов и зашептала мне прямо в ухо, — это мои дальние родственники. Они только вчера добрались сюда из Варшавы. Бежали от Гитлера в чем были, без вещей, без копейки денег. Пока что они остановились у нас. Но вы же понимаете — мы сами не ротшильды, муж разрешил мне кормить их только супом. Кто нам заплатит за них? Никто! Вы, конечно, можете платить, чем хочете. Но если вы заплатите за свой обед рублями, так я смогу дать им тоже полный обед.

Мы с готовностью согласились (с тем большей готовностью, что злотых у нас не было), и беженцы получили по порции рыбы. Кронгауз снова молча поклонился, но на этот раз глаза его были гораздо серьезнее, чем тогда, когда он подтверждал ученость пана Фурманского.

Уже расплатившись, мы заметили прикнопленное к двери меню. Расчет на новую клиентуру чувствовался и в том, что оно было написано по-русски, хоть и не шибко грамотно, и в самом содержании. Кроме обеда («Суп лапша и Карас») в меню имелось несколько закусок, в том числе «Вечина с горошком» и даже «Сало малоросiйске».

— Как же это так, пани Зофья? — спросил любознательный Вася. — Это ж вроде по вашему закону не положено.

— А что, разве молодые люди не кушают свинину? — встревожилась хозяйка.

— Мы-то все едим, не в нас вопрос. Но как это ваш пресвятой муж терпит?

— Ах, это я вам сейчас объясню. По нашему закону можно кушать только кошерное. Это особые кушанья, которые разрешены богом, и готовить их надо тоже особенным образом. Например, ту же курочку я должна отнести до резника, и он читает одну молитву, когда точит нож, и другую молитву, когда режет горло. А всякая другая пища — это у нас называется трефное, это значит нечистое, такую пищу нельзя кушать по нашей вере.

— Это все нам известно, мамаша, — перебил Вася. — Потому я и спрашиваю: как же к вам трефная свинина затесалась?

— Вовсе она не затесалась. Вот слушайте, я же вам объясняю. Мой муж (он очень ученый человек — мой муж), он мне говорит так: «Треф — это, конечно, греховная пища. Но еще больший грех — спутать треф и кошер». Вы меня понимаете? Зайдет один, попросит ветчины, зайдет другой, попросит поджарить ему яечницу с салом… Какая же я хозяйка, если я всем буду отвечать «нет»? А если отвечать «да», так муж боится, что трефное у меня спутается с кошерным. Так он мне говорит: «Ладно, Зося, держи трефное. Но держи уже лучше только трефное, чтобы не дай бог не спутать». И теперь, если мне нужно сготовить куриный суп и жаркое, так я иду на базар, купляю хорошего петушка и уже не несу его до резника, а режу сама. И никакой путаницы.

Временное управление находилось всего в трех кварталах от цукерни пани Фурманской.

Теперь, насытившись, мы мечтали только об одном — о ночлеге. Но даже мы выглядели, наверно, не такими уж усталыми в сравнении с начальником управления. На каждой черточке его лица было написано непреодолимое желание спать. Казалось, что он дремлет, просматривая вполглаза наши документы, дремлет, слушая нас вполуха.

Зазвонил телефон, и, пока начальник разговаривал, Саша сказал: