Аугуст Гайлит - Тоомас Нипернаади

А там, в углу — Мартин Меос, справный хозяин, этот еще ни разу не приводил на проповедь ни жену, ни детей, может, стесняется показать им Кадри? Зато сам является по первому зову и любит послушать священное писание, подпеть остальным. По-прежнему сильный и толстый, и щеки розовеют, как в молодости. Но о своих детях с Кадри говорить не хочет.

А там старый Тынис Тикута, как всегда тщедушный, сморщенный, вечно хныкающий. Ни себе ни Кадри в жизни не простит, что получил всего-навсего маленький хуторок с песчаной землей, другим-то отрезали прямо от усадебных угодий. Его земли на песчаных холмах, дожди смывают в озеро все его зерно до последнего, всю картошку, потому его поля всегда голые и сыпучие. И надо же было ему, проклятому, именно это место попросить! Клянет себя изо дня в день, рычит от зависти, проклинает свою судьбу и ненавидит Яана, сына Кадри. Когда Кадри Парви была еще богата, Тынис обрядил мальчишку в лохмотья и погнал к Кадри побираться. В тот раз с целым возом вернулся, хоть какой-то толк от него, паразита, был — а теперь парень вытянулся, уже настоящий мужик, а Кадри обеднела, и пользы от нее ни на грош. Конечно, Тынис Тикута является на проповедь, но петь не поет. Станет он из-за хуторочка паршивого рот разевать! Пусть поют те, кому больше досталось, у кого земли богатые, плодородные, пусть они благодарят Бога и Кадри, а у него, Тыниса Тикута, нет ни малейшей причины утруждать свой драгоценный рот. Да, он посидит тихо и смирно, но рта не раскроет, он у него будто запаян. Эх ты, гниль болотная, обормот несчастный, надо было тебе попросить именно этот песчаный пригорок! Мог хоть все имение получить, а он, балбес, переминался с ноги на ногу возле двери на другое утро, перед тем как в город поехать, - выпрашивал песчаный пригорок!

Кадри разглядывает все новые и новые лица.

Какими чужими они стали, как изменились за долгие годы!

Смори на одно, смотрит на другое — здесь ведь все ее дети. Один, говорят, на войне погиб, другой от чумы помер, двое подались в далекие края, и неизвестно куда, один был доктором в одном городе, другой — монтером в другом городе, сколько их осталось-то? Пробует перечислить своих сыновей по именам, но и имена по большей части забылись. Был Яан, был Юри, был Мадис, Михкель, Йоханнес... А был ли Йоханнес? Нет, Йоханнеса, кажется, не было, как будто не припоминается такое имя. Йоханнесом звали скорняка, который получил кусок леса и поля Веривере. Нет, скорняка вроде звали Яак Ярски, а Йоханнес был кто-то другой? Йоханнес был конюх, или кубьяс, или мельник? Кадри машет рукой — не все ли равно, кто-то из них точно был Йоханнес, иначе имя не удержалось бы в памяти. Да и ни к чему ей знать все имена, у нее есть Тоомас.

Когда кончается проповедь и последний псалом, Кадри поднимается из-за стола и скрывается в другую комнату. Не желает она слышать сетования Тыниса Тикута и нытье Яана Сиргупалу. Этот Сиргупалу только и знает жалобиться да оплакивать своего погибшего на войне сына. Вечно одно и то же, вечно одни и те же слова, да разве под силу Кадри плакать вместе с каждым из них и принимать близко к сердцу все их беды? Уже набил оскомину рассказ Яана Сиргупалу; он всегда начинает так:

- Мальчонка как пришел тогда с той записочкой, с рублями теми, так я с перепугу чуть не упал. Выходит, этот красногубый карапуз, этот остроносенький — мой сын, а я, дурак дураком, понятия об этом не имел. Поначалу все не верилось, все смотрел на него, потом на себя в зеркале, на него и опять на себя в зеркале. А ведь лицом, негодник, в меня, и похожи мы были как две капли воды, ни убавить тут ни прибавить. То-то радость, то-то веселье, то-то славная жизнь! И стал мой сынок расти и ввысь и вширь, и мне уже ни на шаг от него отходить не хотелось. Веселый и красивый был мальчонка, чуть засмеется, так и я тут же за ним. А потом, как вырос, ушел на войну... Ушел сынок на войну да так и не вернулся, привезли мне домой холодный труп в гробу!

Кадри Парви слышала это уже десятки и сотни раз, опротивел ей этот человек до невозможности. Этакий нытик, плакальщик, кликуша! Здоровый мужик, а скукожился, спина узкая, изогнутая, как крюк. Сердце мягкое, словно глиняное, а из глаз течет, как с крыши.

Куда подевалась молодость, бодрость этих мужиков?! Отчего все они такие смурные, такие безрадостные такие старые?

Сапа Кадри Парви не чувствует старости. У нее даже волосы не поседели; как распустит свои косы, так они кустом покрывают грудь и спину. С Божьей помощью прожила уже шестьдесят три года и ничего от этого еще не случилось, будто один краткий миг. Жизнь Кадри еще впереди, и жизнь и молодость.