Фэй Уэлдон - Подруги

Хлоя просит об отпуске. Хлоя теряет работу.

— Ты была не на своем месте, — говорит Оливер, — потому и не произвела должного впечатления. Иначе тебя постарались бы удержать любой ценой, зная, что это окупится. И слава богу, что ты с ними разделалась, а то поглядела бы на себя — вечно усталая, подавленная, в скверном настроении. Фурункулами пошла.

К Хлое возвращается нормальное расположение духа, Оливера покидает недовольство, и в доме воцаряется благодать. Дети, получив опять возможность дышать свободно, расцветают.

Франсуаза ложится в полночь, час бодрствует и ровно в час ночи переходит со своей постели на Оливерову, а в два часа утра, приготовив Оливеру на сон грядущий чашку горячего шоколада, возвращается снова к себе. В восемь она встает и помогает Хлое накормить детей завтраком. Хлоя же встает в полвосьмого и сажает в духовку хлеб, которым Оливер позавтракает в девять. Хлеб пропекается до готовности за полчаса, а потом целый час остывает. Горячий хлеб, как известно, вреден для пищеварения.

С двенадцати до двух часов дня Хлоя сидит у Оливера (Имоджин, которая не слишком пылко обожает Франсуазу, с некоторых пор перешла на школьные обеды, не дрогнув перед засильем капусты и прочих гадостей) и дожидается, не возникнет ли у него потребность ей почитать. Время от времени воздух оглашают отдельные пассажи — чаще стоит тишина. С десяти до одиннадцати Оливер усердно печатает, с одиннадцати до двенадцати перечитывает и обдумывает написанное и сплошь да рядом яростно все перечеркивает. Настает день, когда он объявляет, что, по всей видимости, Хлоино присутствие тормозит полет его творческой мысли; вслед за тем Хлоя сидит уже в гостиной и ждет, когда в ней возникнет надобность. Проходит еще некоторое время, и надобность перестает возникать начисто, и вот тогда-то, в одно весеннее утро, ей приходит фантазия съездить на денек в Лондон и потолковать с подругами. С Грейс и Марджори.

У которых, если вдуматься, вполне хватает собственных бед. Стоит ли удивляться, если они не находят ни сил, ни времени особенно вдаваться в Хлоины беды и способны лишь бросить ей на ходу необдуманный, а может быть, и нарочито неверный совет: «Разводись! Бросай его! Гони ее вон!» И вправе ли она считать, что не заслужила такого? Но все-таки она на них в обиде.

Марджори, Грейс и я.

Марджори выпало накоротке свести знакомство со смертью. Печальные карие глаза ее будто созданы для созерцания Костлявой, крепкие ноги — для того, чтобы споткнуться о бездыханное тело на полу. Патрик Бейтс сказал однажды, что от нее разит тленом и потому она единственная в мире женщина, с которой он, переспав один раз, больше спать не желает. Даже в юности кожа у нее была шершавая — шелушилась от сухости, словно не у подростка, а у умирающей.

Девочкой Марджори смело подбирала дохлых птиц — пусть даже в них уже завелись черви — и хоронила в земле. Мы с Грейс отводили глаза.

Ей, столь привычной к смерти, стоит усилий прямо смотреть в лицо жизни. Ей проще встречаться с жизнью на страницах книги, наблюдать, как мерцают картины ее на экране. В мире поставщиков массовой информации таких беглецов от действительности пруд пруди.

Одну попытку Марджори сделала. Отдадим ей должное. Стала жить со своим Беном и шесть месяцев носила его дитя. Бен умер, и через два дня Марджори обнаружила у себя легкие — просто не о чем говорить — следы крови и ощутила общее недомогание. Позвонила врачу. Врач, к ее удивлению, тотчас явился и уложил ее в постель, болтая без умолку и отпуская шуточки, чтобы она не унывала. А у нее и в мыслях нет унывать.

— Удастся сохранить — хорошо, — говорит она. — Не удастся — тоже не страшно.

Врач был маленький, тонкий в кости — вылитый эльфик. Он ей понравился. Уж он-то много раз видел, как умирают люди.

Он сказал, какие у нее шансы на то, чтобы сохранить ребенка, избежать выкидыша. Пятьдесят на пятьдесят, не отчаивайтесь, сказал, — и она не отчаивается.

Однако к вечеру чаша весов качнулась, счет изменился — не в ее пользу.

Сильная боль. Да, это схватка. Уже прошла, но боюсь, что шансы теперь — сорок против шестидесяти. А впрочем, мало ли как еще может повернуться! Выше носик, девочка. Тем не менее он вызывает «скорую помощь».

Внезапное кровотечение так же внезапно прекращается. Тридцать против семидесяти. А ее так красит беременность. Кожа больше не шелушится, прекрасный цвет лица, на душе — мир и покой. Даже волосы сделались послушными и обрамляют ее лицо шелковистыми кольцами. Матери она ничего не сказала. Раз в кои-то веки восстала против того, чтобы нагрянула мать и все перевернула.