Фэй Уэлдон - Подруги

Его двадцатилетняя подружка обручилась с агентом по продаже сельскохозяйственной техники, и, хотя она предложила ему встречаться и после свадьбы, Терри чувствует себя использованным, униженным и вынужден порвать отношения. Отчего-то он привык рисовать себе брак дочери с Эдвардом в романтических красках. Юные баловни богемы!

— Моя дочь была моделью в художественном училище, а потом вышла замуж за Эдварда Холста… слышали о таком? Прямо Рембрандт и Саския.

Даже о Доре он вспоминает теперь с умилением: если б только она сумела понять, подождать, пока молодость не исчерпает себя. Сейчас он чувствует, что постарел, и мог бы хранить верность бывшей продавщице из обувной лавки. Ах, если бы только она не умерла!

Модель в художественном училище… Эти злосчастные две недели! Зачем она сделала это? Какой дьявол вселился в нее и направил бедную Энджел по неверной дорожке? Видимо, ей, как и матери, суждено ходить дорогами добродетели — и в одежде.

Ночью Эдвард разглядывает ее, покрывая поцелуями ее тело, раздвигая колени. Вот оно, супружество! Но сейчас я беременна, я беременна. Осторожнее. Эта твердая опухоль — там, где был мой мягкий живот… Осторожнее! Тише, Энджел. Ни слова об этом. Ты только сделаешь хуже — себе и ребенку.

Энджел сознает это.

Сейчас она слышит звуки любовной возни на пустом чердаке — словно в гостинице за границей. Совокупленье незнакомых людей, говорящих на чужом языке. Только крики и вздохи одинаковы и понятны везде.

Она цепенеет от страха; звуки нисколько не возбуждают ее. Она думает о матери четверых детей, жившей с полупьяным насильником мужем. Что приковывало ее к нему? Цепи желания? Что согревало средь ужасов дня — мысль о грядущей ночи?

Как унизительно, если так.

Я могу это понять. Я схожу с ума, не в силах осознать себя, свое новое тело, мозг мой горит в лихорадке, и рассказы доктора лишь распаляют ее — но я, я могу это понять. Я должна!

Эдвард просыпается.

— Что за шум?

— Какой шум?

— Наверху.

— Я ничего не слышу.

— Ты оглохла.

— А что там?

Но он уже спит. Звуки слабеют, стихают. Энджел слышатся детские голоса. Пусть будет девочка, господи, пусть будет девочка.

— Почему вы хотите девочку? — спрашивает доктор, когда Энджел в четвертый раз приходит в клинику на осмотр.

— Я буду ее наряжать, — уклончиво отвечает она, подразумевая другое: если родится девочка, Эдвард не будет таким — как бы сказать — не ревнивым, нет, трудным. Невыносимым. Да, именно: невыносимым.

Ясноглазый Эдвард. Теперь он подолгу гуляет с Энджел — перебираясь через изгороди, через ручьи, перепрыгивая с камня на камень. Юный Эдвард. С некоторых пор она ощущает себя невероятно старой.

— Я немного устала, — жалуется она, когда выходит на очередную прогулку в залитую лунным светом ночь.

Он озадаченно приостанавливается.

— Отчего ты устала?

— Оттого, что я беременна, — говорит она вопреки своей воле.

— Ты опять за свое, — мрачнеет он, словно предвидя накатывающую истерику. Может быть, он и прав.

Этой ночью он берет ее с такой силой, что ей кажется, она разорвется.

— Я люблю тебя, — шепчет он, сжимая зубами мочку уха. — Я люблю тебя, Энджел.

Привычная волна ответного желания, истовой благодарности, готовности умереть, быть растерзанной на куски, если это потребуется для него, поднимается в ней. И вдруг все исчезает. Вместо этого — непривычное ощущение силы. Льдистая сосулька безразличия, восхитительная, бодрящая. Нет. Это неверно, он ждет от нее совершенно иного.

— Я люблю тебя, — тоже шепчет она, как обычно, но мысленно скрещивает пальцы в суеверном признании лжи. О господи, милосердный, спаси меня и помоги сохранить мне ребенка. Не меня он любит, а дитя мое ненавидит, не мной наслаждается, а болью, что мне причиняет, и сознает это; не корни хочет пустить, а выдернуть с корнем мой плод — и только. Я не люблю его. И никогда не любила. Это слабость. Мне нужно прийти в себя. И скорее.

— Не надо, — говорит Энджел, высвобождаясь, дерзкая, злая, по-ханжески тесно сжимая ноги. — Я беременна. Весьма сожалею, но я беременна.

Эдвард отпускает ее, отворачивается.

— Иисусе, ты можешь быть просто чудовищем. Настоящая садистка.

— Куда ты? — спрашивает она, спокойно и с любопытством. Эдвард одевается. Свежая рубашка, одеколон. Одеколон!

— В Лондон.

— Зачем?

— Там мне будут рады.

— Не бросай меня здесь одну. Пожалуйста, — неискренне просит она.

— Почему?

— Я боюсь. Мне страшно ночью одной.