Фэй Уэлдон - Подруги

— Иголочки на ковер не уронит, — с гордостью повторяла мать каждое рождество. — Не то что покупные елки.

— Их продают уже мертвыми, — объясняла она. — Ошпаривают корни кипятком. Торговцам не жалко деревья. У них одна корысть на уме.

В последний раз Брайен проводил рождество под родительским кровом, а потом он навсегда распрощается с Брадфордом. Ничто не удерживало его в родном городке. Жена, Одри, не сменит гнев на милость даже теперь, когда на святках у них родилась дочь Элен.

— Сказала «нет» — и не передумаю, — заявила Одри. — Я предупреждала тебя: уедешь с этой девицей, домой можешь не возвращаться, а я слов на ветер не бросаю.

На севере не бросали слов на ветер, и теперь, много лет спустя, этим можно только восхищаться. А тогда это казалось просто жестокостью. Одри выгнала его, Брайена, единственного и неповторимого, лишила домашнего уюта и тепла, и, предоставленный самому себе в чужом, неведомом мире, полном волнующих соблазнов, он не знал, радоваться ему или горевать. На новорожденную разрешили посмотреть только свекрови. Все-таки Одри со странностями.

— Жаль, что не мальчик, — уклончиво сказала мать, когда вернулась домой. — До чего же смешная кроха. Но Элен красивое имя, а время делает чудеса.

Интрижка с Карлоттой кончилась ничем. Свою первую пьесу Брайен написал для местного театра. Спектакль, где героиню играла Карлотта, повезли в Лондон. Брайен тоже собрался ехать — посидеть на репетициях. Одри возражала.

— Залезешь к ней в постель, — сказала она. — Знаю я тебя. Совсем разважничался.

Важничать считалось на севере большой провинностью. Это было так же скверно, как задаваться, задирать нос или чересчур много о себе понимать. Пока пьеса не сходила со сцены, продолжался и роман с Карлоттой. Четыре месяца.

— Обычное дело, — сказал Алек, литературный агент Брайена, а впоследствии приятель. — У актрис «на всю жизнь» — значит, пока пьеса в репертуаре. Таков мир кулис.

И пришлось изрядно помятому Брайену возвращаться с покаянием в Брадфорд, ведь он считал себя серьезным драматургом, а не каким-нибудь коммерческим писакой. Но Одри его и на порог не пустила. До конца рождественских праздников Брайен жил у родителей, высадил на пустыре елку: яму выкопал широкую и глубокую, аккуратно расправил корни, чтобы они росли свободно и хорошо питались.

— В этом весь секрет, почему дерево так прекрасно растет, — повторял отец каждый год. — Нужно беречь корни. Осторожней!

Потом, спрятав под броней суровости свое ранимое, страдающее «я», Брайен уехал, надеясь рассеяться среди лондонской богемы. Так и вышло.

После разрыва с Одри Брайен написал за год две пьесы для театра, либретто мюзикла, четыре пьесы для телевидения и три письма к Одри. Гром аплодисментов долго не смолкал, только вот письма остались без ответа, и оскорбительное молчание Одри испортило Брайену все удовольствие от аплодисментов.

Писателям свойственно или свысока смотреть на тех, кто их восхваляет, или же ворчать, что одобрение унижает их, как снисходительное покровительство, но, едва смолкает хор похвал, они тотчас падают духом. В борьбе с собой они извечно терпят поражение и, возможно, поэтому продолжают писать.

Что бы ни писал Брайен, все было проникнуто восторженной верой в рабочий класс, почти что преклонением перед ним, на буржуазию он обрушивал проклятия и призывал к насильственному изменению существующего порядка.

— Ну и чудеса! — говорил Алек. — Чем яростнее ты на них нападаешь, тем больше они тобой восторгаются.

В те безмятежные времена, когда об энергетическом кризисе и речи не было, Брайен чувствовал в словах Алека правду, от которой ему становилось не по себе. Разумеется, он вовсе не искал одобрения буржуазной публики. Алек никак не мог или не хотел понять, что Брайен действительно не выбирал, о чем писать, — темы сами находили его. Глядя в зал, на аплодирующих ему филистеров, Брайен страдал.

В жизни драматурга были и приятные стороны. Брайен писал просто и откровенно, в этом и таился залог его успеха; таким же простым и откровенным был он и в любви. От девиц Брайен отбоя не знал, они рыдали у него на плече, когда он говорил им последнее прости, а потом искали себя в его пьесах и нередко действительно обнаруживали свой проникновенный портрет.

— Ума не приложу, как это у тебя получается, — с легкой завистью говорил Алек. Алек носил бифокальные очки и был счастлив в браке, жена его прекрасно готовила, но он питал романтическую слабость к молоденьким недотрогам. Во всяком случае, Алек уверял, что у них с женой счастливая семья. Правда, у жены его на этот счет было другое мнение.