Арман Лану - Майор Ватрен

Камилл повернулся к Ванэнакеру и, внезапно став мужчиной, сказал:

— Слушай-ка, ты, грубое животное, ты соорудил мне такой зад, что я пошевельнуться не могу. Я требую, чтобы мне было возвращено мое жизненное пространство.

Ванэнакер, специалист по кройке риз, вполне вошел в свою роль костюмерши:

— Тебе переделают твой зад, красотка, — сказал он.

В этот момент появился запыхавшийся Тото.

— Ах, с-с-скоты, — сдержанно сказал он.

— Что случилось? Фрицы взяли Москву? Что это у тебя такая рожа?

— Д-д-двенадцатый и с-семнадцатый на с-с-стрижку и в вошебойку, — пояснил Тото.

Франсуа тотчас понял, в чем дело: пленным стригли волосы. Офицеры, которые играли Элен, Жерара и Жана-Луи, были из двенадцатого барака. Камилла и исполнителя роли Элен это не пугало, так как они играли в париках, но как быть с мужскими ролями?

— Жерар и Жан-Луи — первые любовники с наголо остриженными головами, — сказал Камилл, подражая «русскому произношению», — как это есть хорошо! Это будет большой московский опера!

— Ты предупредил полковника, Тото?

— Сразу же. Он ходил к адмиралу…

Адмирал фон-Мардрюк, немецкий начальник лагеря, скучающий старик с неизменной улыбкой на лице, в белом кителе, шитом золотом, проявлял снисходительность к пленным не из-за сочувствия к ним, а скорее по склонности к покою; однако он был преисполнен благоговения перед лагерным распорядком.

— Ну и что же?

— Общее правило, он ничего не может сделать.

— Черт, — сказал Франсуа. — Когда это будет?

— Через час.

Субейрак выскочил из барака и направился к зданию лагерного управления. Лишь бы только застать Шамиссо! Хотя на прямые сношения французских офицеров с немцами пленные смотрели косо, Франсуа не колебался. Если ребят остригут, спектакль будет испорчен. Кроме того, Эберлэн и многие из тех, кто готовился к побегу, жили в двенадцатом бараке. Для них стрижка тоже была бы бедствием.

Франсуа вошел в небольшую «штубе», отделанную полированным деревом. В ней стояла походная койка, стол с папками, патефон, висел портрет фюрера. Шамиссо печатал на машинке. Он прервал работу. Франсуа объяснил причину своего прихода. Зондерфюрер выслушал его. Когда он узнал, что французский полковник уже разговаривал с фон-Мардрюком, на лице его мелькнула гримаса.

— Было бы лучше, господин Субейрак, если бы вы обратились прямо ко мне.

— Трудно не считаться с общественным мнением лагеря, — откровенно признался Субейрак.

— Вы придаете большое значение тому, что думают люди?

— А вы? Если бы вы, господин фон-Шамиссо, не придавали такого значения общественному мнению, вы бы не были здесь!.

— Совершенно справедливо, — сказал зондерфюрер, поглаживая светлые усы. — Вы — логичны, очень логичны. Вы — выдающийся диалектик. Мы — метафизики, а вы — логики. Нам следовало бы дополнять друг друга, а мы воюем!

Он положил нога на ногу, пригласил Франсуа сесть, предложил ему сигарету «Юно», но Франсуа опередил его, вынув пачку «Кэмел». Их получали в лагере в индивидуальных посылках и, главным образом, в посылках американского Красного Креста. Фон-Шамиссо взял сигарету «Кэмел», понюхал ее и протянул Франсуа маленькую непочатую пачку «Юно».

— Возьмите ее. Одна «Кэмел» стоит пяти штук «Юно». В отношении табака я не патриот и в отношении кухни — тоже. Да, жаль, что вы не обратились сразу ко мне. Запишите, пожалуйста, фамилии ваших артистов.

А будущие беглецы? Все это начинало походить на одолжение. Такой оборот не нравился Франсуа. Он рассчитывал, что стрижку отменят, как меру, которая раздражает людей. Он высказал это. Шамиссо развел руками с видом человека доброй воли, но бессильного. Он просмотрел список.

— Семеро. Вы не включили себя?

— Нет.

— У вас красивые волосы. Вы ведете спектакль. Я записываю вас,

— Нет, господин фон-Шамиссо.

— Я плохо представляю себе, господин Субейрак, как вы выступите перед началом спектакля с наголо остриженной головой, на манер Шери-Биби. Это походило бы на… ну, скажем, на очень тонкую демонстрацию.

— Я этого не думаю. Но раз так, есть другой выход. Я напишу вступительное слово, а кто-нибудь из актеров прочтет его.

— Если так, я согласен, — сказал Шамиссо.

Зондерфюрер сложил список и положил его в карман кителя.

— Хотите чаю? — спросил он. — Я его очень хорошо приготовляю. По-английски, разумеется.

Он принялся готовить чай и продолжал:

— Я сделаю невозможное, как у вас принято говорить. Через полчаса я повидаюсь с господином адмиралом.