Арман Лану - Майор Ватрен

— Возможно, здесь было что-то показное. Демагогическое. Ведь карабин — солдатское оружие. Да, существовало и такое соображение…

— Если бы все антимилитаристы походили на вас, — сказал майор, — я бы тогда…

Он закашлялся. Франсуа был уверен, что майор кашлял нарочно. Долго они шли молча. И в третий раз они увидели русских. В первой яме слой извести уже почти сравнялся с землей. Во второй яме оставалось еще свободное место, третья яма быстро увеличивалась. Русские пленные приблизились к французскому лагерю. Некоторые из них потирали рукой живот. Конвоир как будто ничего не замечал. Франсуа вынул пачку сигарет, вложил в нее камешек и бросил. Другие французы кидали куски хлеба. Русские на лету хватали все, что им переправляли. Но сигареты им не удалось поймать — камень оказался слишком тяжелым, обертка разорвалась, пачка упала между рядами колючей проволоки. Русский, который стоял ближе всех, в отчаянии пытался, лежа на земле, дотянуться до нее, но не смог. Сердце Франсуа бешено стучало. Конвоиры с криком набросились на русских, отогнали их к телеге. Тот, кому Франсуа бросил пачку, получил удар сапогом, заставивший его подскочить каким-то нелепым прыжком. Фриц в ярости орал, угрожая винтовкой и русским и французам, несуразный и смешной, несмотря на весь ужас этой жестокой сцены. Русский присоединился к своим товарищам, бросив на Франсуа долгий, полный безнадежности взгляд.

Франсуа вдруг почувствовал, что мужество покидает его. Жалость и сострадание были бесполезны, им больше не оставалось места в этом мире. Взбешенный часовой велел французам разойтись.

— Что касается меня, то у меня один враг, — сказал майор. — Бош! Posten Ганс. Сын своего отца Ганса. Отец своего сына Ганса. Я ненавижу его. Северные департаменты были оккупированы ими во время войны четырнадцатого года. Они всегда действовали, как этот постен. Вы очень злили меня вначале, в батальонной столовой. Вы всегда говорили «немцы», и я ничего не мог возразить, потому что это было по правилам. Я говорю «боши». Мой отец говорил «альбоши». Этот часовой — бош. Фон-Шамиссо — бош.

— Вы ненавидите их?

— Да.

— Это вы, христианин… А я не могу ненавидеть. Знаете, господин майор, до войны я был социалистом.

— Это значилось в секретных данных о вас.

Впоследствии они никогда не говорили друг с другом с такой прямотой и откровенностью, как в тот день. Много раз Франсуа хотел спросить майора, почему он до самого конца не распускал свой батальон, и он чувствовал, что Ватрен, возможно, ответил бы ему. Но он не решился. В самом деле, майор прекратил сопротивление задолго до того, как они наткнулись на немецких артиллеристов и прикрывавших их пулеметчиков. Он поступил по свободному выбору, по своей воле. Молчание майора во время агонии бравого батальона, когда офицеры хотели, чтобы он разрешил им рассредоточиться и действовать небольшими группами на свой страх и риск, — это молчание, вопреки их предположениям, не свидетельствовало о сомнениях или упадке воли, или колебаниях в вопросе о долге и тактике. Нет, оно диктовалось каким-то твердым решением, происхождение которого было им неясно и казалось несовместимым с характером и всей прежней службой их начальника.

Они подошли к бараку майора.

— Спасибо, что погуляли со стариком, — сказал Ватрен.

Франсуа смутился.

— Я прекрасно знаю, что вы меня называете Стариком. Что ж, ведь я уже дед. У моей дочери есть сын. Сын.

Он задумчиво повторил:

— Сын.

— Господин майор…

Майор провел рукой по усам вправо и влево. На его лице появилось выражение лукавства. Он подтрунивал сам над собой, над характерными особенностями своей профессии, которой он отдал столько лет.

— Четыре сюда и четыре туда… Основание: называет своего батальонного командира Стариком. Как жалко, Субейрак, что здесь нет гауптвахты!

Потом последовало нечто необъяснимое.

— Для меня, Субейрак, эта война по-настоящему началась не на передовых, не с первыми жертвами и не с первым убитым врагом. То, что я скажу, удивит вас. Она началась 27 мая в Вольмеранже, когда был расстрелян человек из…

Он запнулся.

— …человек из Бийянкура. Вот когда она началась. Мне не удастся ее закончить. Я слишком стар. Я слишком много воевал. Ее закончат другие, вы, Субейрак, вы — антимилитарист с карабином. Спокойной ночи.

Франсуа в задумчивости вернулся в барак. Он думал о русском пленном, о… его отчаянии. При воспоминании о сцене перед русским лагерем у него потемнело в глазах.