Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

И вдруг он услышал чьи-то шаги, прошуршавшие вдоль колючей проволоки и стихшие в направлении караула.

Сон пропал, словно его и не было вовсе. Рядовому Голубовичу показалось, что он больше никогда в жизни не захочет ни есть, ни спать, ни каким-либо другим образом нарушать устав. Сейчас ему хотелось только одного — плакать, потому что он проебал фишку. Многие, вероятно, думают, что часовые стоят на постах для того, чтобы эти посты охранять, но это наивное заблуждение. Прежде всего, часовой стоит на посту, чтобы засечь штабного офицера, который идет в караул с проверкой. А предупрежденный часовым караул — это уже вооруженный караул, иначе возможны всякие мелкие и крупные неприятности, которые любят устраивать бойцам веселые офицеры из штаба батальона.

Дрожащей рукой Голубович присоединил телефонную трубку к радианам и не менее дрожащим голосом доложил: “На четвертом — без происшествий”, но тревожный не обратил на доклад никакого внимания, а лишь сообщил Голубовичу, не скрывая злорадства в голосе: “Ну, что, Голубь, проебал фишку? Дежурного по части в караул пропустил. Лучше не возвращайся и сразу вешайся, блядь, на своей ебаной трубке..!”

Если бы Голубович был автором своей жизни, он, не задумываясь, тут же написал: “КОНЕЦ”, потому что смотреть в свое будущее ему было откровенно страшно. Он лихорадочно бегал вдоль колючей проволоки и его остекленевшие глаза жутко блестели в темноте. А ведь все только-только стало налаживаться. Он уже прослужил полгода и вся его дедва уже поувольнялась в запас, он уже забыл, что такое получить по голове огнетушителем, и стал подшиваться целыми простынями, он уже поверил в то, что стал без пяти минут человеком и что ТЕПЕРЬ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, а фиг. Рядовой Голубович ошибся. Картины унижений, которые ему предстоит пройти, проплывали перед его глазами одна хуже другой, и ему становилось плохо. В одной из этих картин его, гордого черпака, заставляли мыть в полы всю ночь напролет, а в другой — чистить мерцающее очко в караульной параше личной зубной щеткой. Далее шли такие ужасы, которые вообще не поддаются вербализации. “Ой, бля!.. — бормотал он в такт своим шагам. — Ой бля!..” До смены оставалось сорок минут и Голубович готов был отдать все на свете, чтобы эти сорок минут не заканчивались никогда.

А через шесть лет он сидел на кухне у своего друга Мишки Дозы с громадным рыжим котярой на коленях и загонял мишкину ладью в самый дальний угол доски. Серега по прозвищу Лысый стоял у плиты и жарил семечки, изредка поглядывая за тем, как продвигается игра. Черный ферзь пересек поле по диагонали и съел мишкину ладью.

“Уууубит, — довольно сказал Голубович, — ты убит, Миха”

“Да, наповал, — согласился маньяк Миха и почесал затылок. — Слышишь, Юра, а ты человека смог бы так завалить, как эту ладью?”

“Легко!” — рявкнул Лысый, передразнивая возможный ответ Голубовича и громыхая сковородкой.

“Нет, совсем не легко, — возразил Голубович. — Для этого полная трансформация психики должна произойти. Сейчас, например, я никого не могу убить…”

Через пять минут Отходняк соскочил с его колен и пошел в комнату, а Голубович все еще рассказывал: “…и вот до смены остается уже двадцать минут и я понимаю, что меня сегодня попросту заебут. Нервы у меня накалились до предела — уже, кажется, дым пойдет, все… небо рушится на башку, земля уходит из-под ног — все как полагается, и вдруг в голову мою каким-то чудом приходит мысль — такая простая и ясная, что в это невозможно поверить! — которая разрушает весь этот кошмар в одно мгновение ока. Мне вдруг так легко на душе от нее стало, радостно… Я хожу по посту, дышу воздухом и счастливо улыбаюсь. Не знаю даже, как это передать. Помнишь, как в той книжке про монаха, который десять лет ломал голову над коаном и в конце-концов соскочил с колеса Сансары, поглядел вокруг и увидел, что все золотым светом сияет? Ну, просветление, одним словом…”

“Ладно, не тяни! — нетерпеливо грохнул сковородкой Лысый. — Говори, что это за мысль такая была?”

“Мысль? — Голубович задумчиво улыбнулся, вспоминая ту далекую светлую минуту. — Я просто подумал, что приду сейчас со сменой в караул, зайду в „тревожную“ комнату, пристегну магазин к автомату и к чертовой матери всех перестреляю, вот и все!”

Отходняк вернулся из комнаты и, окинув взглядом сидевших на кухне, жалобно мяукнул.

На окраине города Бомбея жил да был ладный хлопец по имени Нарайан. И все у него было ладно, да только одно не заладилось — уж очень у Нарайана распухала голова от всяческих мыслей. Так он почти все понимал, но стоило у него в голове возникнуть какой-нибудь новой мысли, как весь порядок мгновенно рушился и бедному индусу приходилось изрядно попотеть, чтобы восстановить у себя под тюрбаном статус кво. Например, он понимал так, что все беды — от перенаселения. Квартирный вопрос испортил нас, думал он. Но потом какой-то случайный садху-шиваит дает ему выкурить трубку гашиша, после чего перенаселение совсем перестает волновать Нарайана и даже наоборот — он врубается, что все это правильно, что все так и надо, что это, одним словом, хорошо. “Выходит, все беды — не от перенаселения?” — допытывался Нарайан у садху, но тот только сосал свою трубку и загадочно улыбался. Похоже, что садху вообще не понимал, что такое “беды” или там “проблемы”, ну, да что с него взять — отброс общества, как-никак.