Луис-Поль Боон - Менуэт

Эти заметочки герой Боона все мечтает в один прекрасный день куда-нибудь вклеить - и вот они наконец оказываются упорядоченно вклеенными в текст "Менуэта". Полосы крупного шрифта, этакий бордюрчик, узор которого напоминает бегущие телеграфные строки, расположен в разных изданиях "Менуэта" по-разному - в некоторых вверху, в некоторых - внизу страницы. Мне сдается, что этот бордюр-бюллетень, идя через весь роман по верху страниц, дает ощущение наглухо перекрытого (заколоченного) неба; идя же по их низу непоправимой порочности самой почвы. Точнее - отсутствия почвы под ногами танцующих в темноте персонажей. Но главное, на мой взгляд, здесь то, что дела "большого мира" (социального) и "малого мира" (жизни персонажей) нимало не разделены таким, казалось бы, "авангардным" способом - напротив, эти миры неразрывно связаны. Вертикальная связь проявляется, например, в том, что сведения о "большом мире" донашиваются (как шмотки из секонд-хенда) в виде сплетен-пересудов обитателями "мира малого" - и наоборот, сплетни-пересуды "малого мира" неизбежно материализуются в зафиксированных прессой кошмарах "большого".

Текст романа связан также по горизонтали. На мой взгляд, менее удачно. Хотя очевидно, что в этом и состояла идея автора: все три персонажа, равноправно имеют возможность свободного - даже, безоглядного танца-высказывания. Каждому, в соответствии с этой идеей равенства, предоставлена отдельная сцена-глава.

Итак, роман Боона работает как ткацкий станок: он переплетает воедино вертикальную и горизонтальную основу (словесной ткани) - и в результате у нас буквально на глазах рождается очень плотное и прочное полотно. Агрессия, зло, разрушение зиждутся именно в этом нерасторжимом полотне существования, в материи как таковой - и здесь нет разницы, "мыслящая" она или нет.

В заключение несколько слов о единственном пока на русском языке издании Боона. Книга "Избранное"(1980г.) вышла в свет как перевод с нидерландского, мы же обозначаем наш текст как перевод с фламандского. Как объяснить это разночтение? Дело в том, что Боон сначала стал известен именно в Голландии, а не во Фландрии - из-за либерализма первой и жесткого католического консерватизма второй. То есть публикации Боона в большинстве своем осуществлялись именно нидерландскими издательствами. Но писал Боон на фламандском языке, который голландцам понятен. Не вдаваясь в сходство и различие этих двух языков, подчеркну, что все иностранные издания Боона значатся как перевод с фламандского.

Что можно добавить о Бооне как "человеке"? Несмотря на свои резкие понятные почти всякому писателю - утверждения о непринадлежности к данному разряду существ, Боон в течение жизни совершил как минимум два "человеческих" поступка: построил дом и вырастил сына. Участок для дома, а также материалы были куплены на гонорары из вольнодумствующей Голландии. Это произошло в 1953 году - деревушка Эрембодегем располагалась хоть и недалеко от Алста, но давала отраду уединения. Постройку дома писатель осуществлял сам - руками потомственного мастерового. Там он и умер - в конце жизни довольно много пил, не выдержало сердце. Версия о самоубийстве (целенаправленный перебор спиртного) остается открытой.

После этого его земляки, обитатели Алста, - те, о которых он с таким горестным изумлением пишет в "Менуэте", те, для которых при жизни он был, разумеется, и притча во языцех, те, от которых (добровольный остракизм) он бежал без оглядки, - эти люди совершили поступок, насквозь "человеческий" и полностью предсказуемый: поставили писателю памятник.

Марина Палей

Часть первая. Морозильные камеры

ХОЗЯИН ФЕРМЫ ОБНАРУЖИЛ ДЕВОЧКУ, РАЗДЕТУЮ ДОНАГА И ПРИВЯЗАННУЮ К ДЕРЕВУ ПОСРЕДИ СНЕЖНОГО ПОЛЯ - ЕЕ ОДЕЖДА ЛЕЖАЛА НЕПОДАЛЕКУ, ОН ОСВОБОДИЛ ЭТУ ДЕВОЧКУ, КОТОРАЯ, НЕ ДАВ ЕМУ НИКАКИХ ОБЪЯСНЕНИЙ, тут же ОДЕЛАСЬ И УШЛА ПРОЧЬ / В ЧЕТВЕРГ ДНЕМ 6 МАЛЬЧИКОВ, СНАРЯЖЕННЫЕ СВЕЧАМИ И КЕРОСИНОВЫМИ ЛАМПАМИ, РЕШИЛИ СПУСТИТЬСЯ В КАМЕНОЛОМНЮ, ЧТОБЫ ИССЛЕДОВАТЬ ШТРЕКИ С ПРИМЫКАЮЩИМИ К НИМ ГЛУБОКИМИ ПРОВАЛАМИ, - ТОЛЬКО С НАСТУПЛЕНИЕМ СУМЕРЕК РОДИТЕЛИ НАЧАЛИ БЕСПОКОИТЬСЯ,

Моя работа в морозильных камерах была довольно однообразной: она состояла в проверке температуры, которой днем и ночью надлежало оставаться в точке замерзания. Это занятие не было трудным, но лишь немногие могут вынести восемь часов ежедневного пребывания на Северном полюсе. Высокие побеленные стены, слегка даже пересиненные, стояли там покрытые чужеродной, хрустящей от чистоты остекленелостью. Время от времени в мертвом безмолвии зависало лишь замирающее эхо, как призрак каждого моего предыдущего шага. Это был другой, искусственный мир. Весной, по утрам, когда я спускался в камеры морозильного подвала, бывало еще довольно темно. После этого я уже не знал, какая погода, весенняя или почти летняя, устанавливается там, снаружи. Моя отсыревшая зимняя одежда ждала меня в металлическом шкафу. Тяжелая термоизолирующая дверь мгновенно меня вталкивала в ледяную тьму, которая сжимала мне сердце. На миг я задыхался, возникало чувство, близкое к страху - пожалуй, даже больше сходное с горем, но то была просто физиологическая реакция на перепад температур. У меня никогда не оказывалось достаточно времени, чтобы подумать об этом, - в тот же момент начиналась работа: я должен был повернуть массивный электрический рубильник (для появления какого-то несущественного света), затем запустить вентиляционную установку, и, когда все это оказывалось проделанным, прежнее чувство, сродни страху или беспричинному горю, уходило и забывалось. Острые волны холода врезались в самые разные кости моего скелета. Мир снаружи отступал на восемь механических циферблатных часов; я был призраком, который одиноко блуждал по гектару пустых морозильных камер. Обычно на протяжении всего этого времени я то слегка открывал, то закрывал краны, записывал несколько замороженных цифр, грезил наяву или целыми часами вел разговоры с собой. В полдень я имел право взобраться по железной лестнице на узкую площадку, ведущую в небольшую удаленную камеру - мое излюбленное место для трапезы. Ею всякий раз являлись несколько бутербродов, таких же, как вчера, и всякий раз такая же, как вчера, плиточка шоколада. Только по наполнeнию моих грез горячей дымящейся пищей я узнавал, что полдень уже близко. Мне не особенно нравится шоколад, а его серебряная обертка в промозглом электрическом свете даже вызывала у меня некое недомогание - хотя не берусь определить, где именно. Но я продолжал покупать шоколадки, потому что к каждой плиточке прилагалась хромированная картинка-вкладыш, так что удаление враждебной бумаги, которая хрустела посреди этого безлюдья, всегда вознаграждалось появлением под