Фелицитас Хоппе - Пикник парикмахеров

За окнами падали снежные хлопья величиной с кулак. Снег толстым слоем лежал на подоконниках, а из-за двери столовой украдкой наблюдала за происходящим администраторша; разгладив юбку, она побежала к тому месту в зале, где лежал портье, похожий на жука, упавшего на спину, и захохотала ему в лицо. В одной руке он держал белый флаг капитуляции, а другую приложил к фуражке в знак приветствия. Однако администраторша ткнула пальцем ему в грудь, достала из его кармана купюру и с торжествующим видом подняла вверх.

Тут карлик и карлица начали петь, стояли мы у берегов Мадагаскара, а на борту была чума, голоса у них были красивые, сильные; карлица вскинула руки, повернула ладони наружу и открыла окна. Снег медленно сползал с подоконников в столовую, тяжелыми хлопьями падал на тарелки, на вытянутый палец администраторши и на лица постояльцев. Только на портье не упало ни единой снежинки, ибо лицо его было надежно укрыто руками карлицы, которая давным-давно растворилась в снежном вихре.

Я не хочу покоя за столом с белой скатертью. Раньше я любила мужчин, запакованных в мундиры, с гладкими лицами, в сапогах, плотно, словно перчатки, облегающих ноги. Но кольцо на руке мужчины — это как кольцо в носу медведя, говаривал мой дед, портной от Бога, открывший для меня мир тканей. Он водил моей рукой по рулонам разноцветных тканей и заставлял оценивать материю на ощупь, между большим и указательным пальцами. С той поры, прикасаясь к очередному покоренному мужчине, я сразу распознаю, чего он стоит. Дед показывал мне фотографии тех, кого обшивал. Их лица с благородными бровями и лбами без линии жизни смотрели на меня со стены, и я решила, что, как и дед, всегда буду знать себе цену.

Дед мой ростом не вышел и никогда не покидал мастерскую, тесную и темную. Но у деда глаза были как у кошки; когда он заканчивал очередной заказ и господа выходили из мастерской на улицу, их новенькие костюмы блестели в осеннем свете, пока они шли по городу, точно свежие фрукты, появления которых никто не ожидал и которые пора собирать.

Великий ум в портном не нуждается, говорил дед, потирая руки. У него не было отбоя от клиентов, и он работал день и ночь. Клиенты приезжали издалека, знали, что поставлено на карту. Никто не шьет так, как мой дед, который одним глазом насквозь видит заказчика, а другим меж тем давно снял с него мерку. Среди его клиентов были особы королевской крови, коммерсанты, епископы и дирижеры, а также капитаны, дипломаты и поэты, рядовые мужья всех мастей, чьи жены, заламывая руки, стояли под дождем на улице у двери мастерской, потому что дед никому не позволяет вмешиваться в свою работу. Только ему дано знать, в каком месте маленького внутреннего кармашка мягкого жилета следует сделать легкий акцент, призванный свидетельствовать об уме его владельца. Женщины, как мне самой известно, не желают видеть на этом месте ничего, кроме белого платочка для утирания слез, которым их супруги должны махать на прощание, прежде чем скрыться из виду на кораблях, в деловых поездках, на тронах и еще более отдаленных островах славы.

Когда пришло время сбора урожая, они все куда-то исчезли. Я стояла голодная в мастерской деда и ждала, что дверь откроется и я получу заказ, но дед знал, что поставлено на карту: преданность и рассудок. Не можем мы стоять на коленях, мы и без того маленькие, говорил он. Так я провела очередную зиму, пришивая к тяжелым шинелям золотые пуговицы и полируя их до тех пор, пока в мастерской не становилось светло.

Лишь с наступлением весны дед настежь распахнул дверь мастерской, ветер сорвал фотографии со стен, и я поняла, что начался мятеж, что епископ лишил короля власти, а коммерсант продавал свои товары по низкой цене, потому что его супруга ужинала с дирижером и спала в постели поэта, который на восходе солнца сидел у окна и писал длинные речи для дипломата.

Дед срезал пуговицы с шинелей и вышел на улицу. Он был маленького роста, и его глаза медленно привыкали к дневному свету. Он долго не решался пересечь улицу. А потом мелкими быстрыми шагами заспешил прочь, ни разу не оглянувшись. Я провела рукой по оставшимся рулонам тканей и в последний раз большим и указательным пальцами проверила качество материи.

Затем я принялась накрывать на стол к приходу короля, который переступил порог дедовой мастерской, опираясь на руку епископа, под гимны поэта, которые, точно мед, лениво текли из уст дипломата в такт руке дирижера. Коммерсант поставил на середину стола между двумя подсвечниками небрежно запакованную голову капитана. В суматохе они забыли закрыть ему глаза, и теперь он изумленно уставился на мерцающий свет, потому что уже принял свою смерть. Остальные расселись на стульях и набросились на еду. Епископ громко восхвалял мою рассудительность, а король — мои кошачьи глаза, но самое великое во мне — моя преданность, о чем с восторгом кричал дирижер, а коммерсант тем временем украдкой подсчитывал под столом срезанные золотые пуговицы.