Array Коллектив авторов - Притяжение Андроникова

Конечно, рассказы Андроникова – это произведения особого, уникального жанра, рассчитанные на исполнение автором. Но и читая их, поражаешься масштабу писательского таланта и его многообразию. С одинаковым блеском, художественной свободой и точностью пишет Андроников тексты, принадлежащие любой эпохе, любому слою общества, любому характеру.

Если бы мне нужно было выбрать один из двенадцати рассказов Андроникова, заключенных в фильмы «Экрана», отдать одному из них предпочтение, я был бы в великом затруднении. Они все прекрасны – и «Обед в честь Качалова», в котором с неповторимым юмором и любовью написаны портреты Алексея Толстого и Качалова, а вместе с тем и атмосфера толстовского дома; и рассказ о пронзительно трогательных стариках – грузинском дяде и его подруге Марии Михайловне Сапаровой-Абашидзе, где вместе с тем так лаконично и тонко передается тишина солнечных улочек старого Тбилиси; и бесконечно смешной рассказ об Иване Ивановиче Соллертинском – выдающемся музыковеде и литературоведе, удивительном человеке, знавшем 25 языков и 100 наречий, но не способном перенести того, что Андроников его «показывал»; и берущий за душу рассказ о старике колхозном стороже Андрее Ефимовиче Исаеве, «современнике Лермонтова»; и новеллы о Горьком, Есенине, генерале Чанчибадзе, Остужеве…

В рассказе о выдающемся русском артисте Певцове поражает, казалось бы, несоразмерное на первый взгляд сочетание истории разрыва отношений мужа и жены со сценами уличных боев, сценами Революции.

«Приходи, погибаю я, дети…» – говорит по телефону Певцову жена, с которой они живут на разных квартирах.

И Певцов отправляется со своей Малой Бронной спасать их.

«Хлопают выстрелы, шмякаются пули, жар от горящего дома так велик, что, кажется, кожа на лице, глаза расплавляются, дышать нечем, горечь, горячий дым, жар, я не могу идти, у меня больше нет сил…»

Певцов перебирается через баррикады. Какой-то офицер ударяет его, гонит. Бьют орудия из Замоскворечья, татакают пулеметы.

– К земле пригинайся, – говорит Певцову солдатик, а не то враз убьют…

И когда измученный, чудом уцелевший Певцов входит в дом жены, он застает ее спокойно разбирающей кружева в картонке…

Эта несоразмерность Революции с какими-то продолжающимися обывательскими отношениями и делами совершенно правдива.

Ленинградский кинорежиссер Владимир Николаи рассказывал мне о том, как в ночь с 24 на 25 октября 1917 года он присутствовал на праздновании свадьбы знакомого офицера, молодого человека из аристократической семьи. Гости остались ночевать, так как на улицу выходить было опасно, «слышалась какая-то стрельба».

Ночью все были разбужены выстрелом, который раздался уже в самом доме. Оказалось, что новобрачный аристократ застрелился потому, что невеста была не девственницей.

Это в ночь взятия Зимнего, в ночь Великой Октябрьской революции!

Удивительны по наблюдательности и точности у Андроникова детали.

В рассказе о Блоке есть такой эпизод: Всеволод Иванов вспоминает о своей встрече на улице голодного Питера с Блоком, который шел, «прижимая к левому боку краюху хлеба». Блок разговаривает с ним, а Иванов, сам того не понимая, отковыривает куски от краюхи и кладет в рот, и только тогда это замечает, когда Блок, скосившись влево, сказал: «Кушайте, пожалуйста, мне хватит…»

Удивительна «телескопичность» рассказов Андроникова: нам вначале является он сам – Андроников, далее (в великолепном рассказе «Горло Шаляпина») автор превращается в своего собеседника – великого актера Остужева, потом Остужев, рассказывая о Шаляпине, перевоплощается в Шаляпина, и, наконец, Шаляпин становится Олоферном из «Юдифи» Серова. При этом в изображаемом с величайшим мастерством Остужеве мы в то же время продолжаем ощущать присутствие автора – Андроникова, а когда в его рассказе Остужев изображает Шаляпина, то в этом слышится отношение к Шаляпину и Остужеву и самого Андроникова.

Вообще новелла об Остужеве, на мой взгляд, – один из истинных шедевров Андроникова. В ней талантливо и артистично все – и рассказ о великой Ермоловой, и о гриме Шаляпина для роли Олоферна.

«Рассчитывать на руку гримера – все равно что надеяться, будто вы можете выразить на моем лице волнующие меня чувства…»

Корпус Остужева чуть подался вперед, и уже не Остужева вижу я, а Шаляпина перед зеркалом: дерзкий вырез ноздрей, крутую шею, обнаженный могучий торс. Потрогает, помнет свою физиономию, чтобы узнать, из чего она у него сегодня сделана, встряхнет бороду, прикинет к лицу. И щурится.