Брассай - Разговоры с Пикассо

Впервые в жизни я наблюдал, как нечто очень похожее на «непроизвольные воспоминания» Пруста проявлялось в форме живописи… Что-то вроде «Обретенного времени»… Пруст писал следующее: «<���…> литература, которая довольствуется тем, что “описывает предметы”, делая из них жалкие копии в виде строк и некоей видимости (здесь он явно намекает на фотографию), и при этом считает себя реалистичной, на самом деле безнадежно удалена от реальности и, в сущности, обедняет жизнь, делая ее донельзя грустной, поскольку резко разрывает всякую связь нашего нынешнего “я” с прошлым, дух которого хранят эти предметы, и с будущим, куда жизнь манит нас вкусить ее снова. Именно эту связь и должно выражать искусство, достойное своего названия <���…>».

Как и Матисс, он говорил и такое:

«Более того, предмет, который мы в определенный момент видели, книга, которую мы в определенный момент читали, остаются навеки связаны не только с тем, что нас тогда окружало. Они накрепко привязаны к тому, чем были тогда мы сами; и вызвать их в памяти можно, только ощутив себя той личностью, какой мы были тогда <���…>».

А чуть дальше Пруст тоже говорит о «фотографиях предмета, глядя на которые мы вспоминаем себя хуже, чем довольствуясь только мыслями о нем» («Обретенное время»).

АНРИ МАТИСС. Я эти фигурки вырезаю и вешаю на стены – на какое-то время. Вот эти маленькие черточки обозначают линию горизонта… Пока не знаю, что из них выйдет… Может быть, панно, а может – стенная роспись…

Сейчас картинок на стенах больше нет… Я спрашиваю, что с ними сталось…

АНРИ МАТИСС. Я сделал из них большие панно. Они отправились в Англию и там «увидят свет»: их напечатают на льняном полотне – белый рисунок на бежевом фоне. Тиражом всего тридцать экземпляров.

На месте картинок теперь висит увеличенная фотография одного из полотен Матисса – некий узор, написанный углем.

АНРИ МАТИСС. Я заказал фотографию картины, потому что собираюсь сделать из нее гобелен… Готовлю ее для этого… Искусство гобелена подчиняется другим законам… На черном панно я обозначу свою «палитру» – этого будет достаточно…

Матисс, всегда жадный до новостей, дрожал от нетерпения, расспрашивая меня о последних событиях в жизни Пикассо… Вот уже сорок лет, как они – друзья-соперники, каждый для другого – товарищ по оружию, но и предмет особой ненависти… Я вспоминаю, как в прошлом году, когда в Лондоне, в Музее Виктории и Альберта, проходила их общая выставка, Матисс, показывая мне объемистую пачку критических статей в местной прессе, посвященных этому событию, с горечью и некоторой грустью заметил: «Большинство оскорблений получаю не я, а он… Меня щадят… Видимо, рядом с ним я выгляжу как слабый пол». Это напомнило мне каламбур Пикассо: «Брак – это моя жена…», который позже он слегка видоизменил: «Брак – моя бывшая жена…»

И вот Матисс меня расспрашивает: «Как у него дела? Что он поделывает? Как на любовном фронте?» Самые мелкие подробности, каждая шутка, слетающая с уст Пикассо, вся его жизнь вызывает у него страстный интерес… В Вансе он мне говорил: «Каждый год я посылаю Пикассо ящик апельсинов… Он раскладывает их по мастерской и говорит каждому посетителю: “Смотрите и восхищайтесь, это апельсины от Матисса…” Никто не смеет к ним даже прикасаться, не то что есть… В ответ Пикассо посылает ко мне покупателей… Недавно по его рекомендации явились два каких-то типа. Иностранцы… Купили у меня картину, заплатили очень хорошую цену – в долларах и кэшем… Но доллары оказались фальшивыми… Когда я это обнаружил, их уже и след простыл… Оказалось – жулики…»

Я рассказываю ему, как недавно Пикассо пришла идея нарядить свой бронзовый «манекен» в одежду «настоящего художника» и дать ему в руки прозрачную палитру…

АНРИ МАТИСС. Это, надо думать, подарок Поля Розенберга… Я тоже получил от него похожую палитру из плексигласа… Какая дурацкая затея! Прозрачная палитра! Наоборот: чтобы лучше видеть краски, она должна быть темной… Ту, что он мне прислал, я даже не попробовал в деле: все, что проникает через стекло, очень мешает… Кстати, вы посмотрели мой фильм?

Я действительно посмотрел его несколько дней назад, на вечере, посвященном Матиссу, в большом амфитеатре Сорбонны. Когда я в последний раз встречался с художником в Вансе, он был еще под впечатлением от съемки. «Это тяжелое испытание – когда тебя снимают, – признался он, – но я делал это с удовольствием. Когда видишь на экране собственное изображение, узнаешь себя лучше…» Мне не очень понравились эпизоды, поэтапно показывающие, как рождается полотно, вплоть до окончательного завершения, как и кадры, где в замедленном темпе снята рука художника за работой. Зрелище показалось тягостным и неубедительным. Но появление Матисса в широком плаще и белых перчатках произвело на меня впечатление. Думаю, ему было приятно, что для потомства останется именно такая картинка.