Ольга Таглина - Илья Репин

Посетив в первый раз мастерскую Репина, Толстой высказал свое мнение по поводу некоторых репинских картин. Илья Ефимович поначалу беспрекословно принял эти замечания, согласился с ними. Так, он пишет Стасову: «Меня он очень хвалил и одобрял… А более всего ему понравились малороссийские «досвитки» – помните, которую Вы и смотреть не стали, а он ее удостоил названием картины, прочие – этюды только. В «Запорожцах» он мне подсказал много хороших и очень пластических деталей первой важности, живых и характерных подробностей… И хотя он ни одного намека не сказал, но я понял, что он представлял себе совершенно иначе «Запорожцев» и, конечно, неизмеримо выше моих каракулей. Эта мысль до того выворачивала меня, что я решился бросить эту сцену – глупой она мне показалась; я буду искать другую у запорожцев; надо взять полнее, шире (пока я отложил ее в сторону и занялся малороссийским казачком «На досвитках»). «Крестный ход» ему очень понравился как картина, но он сказал, что удивляется, как мог я взять такой избитый, истрепанный сюжет, в котором он не видит ровно ничего; и знаете ли, ведь он прав! Конечно, я картину эту окончу после, уж слишком много работаю над ней, много собрано материала, жаль бросать. Да, много я передумал после него, и мне кажется, что даже кругозор мой несколько расширился и просветлел».

Но вскоре Репин понял, что Толстой был неправ в своей оценке. Спустя несколько дней он с любовью возобновил работу над «Запорожцами».

Толстой писал Н. Н. Страхову: «Репина… я так же высоко ценю, как и вы, и сердечно люблю… Я знаю, что он меня любит, как и я его».

Портрет Толстого был выполнен Репиным в двух вариантах. В первом варианте Лев Николаевич сидит в кресле за большим письменным столом. Фоном служит большой книжный шкаф. На столе – книги, бумага, корреспонденция, чернильница. В руке Толстого – брошюра. Этот вариант не понравился Репину, и он сделал второй портрет. Здесь художник отбросил все бытовые аксессуары: нет книжного шкафа, убрано все со стола. Все внимание сосредоточено на Толстом. Книга в руке писателя раскрыта, но он не читает ее. Поток мысли заставил его отложить чтение. Толстой весь сосредоточен, он раздумывает над прочитанным. Зритель видит, чувствует эту работу ума великого мыслителя.

«Это – крупный исторический памятник, – писал о портрете В. В. Стасов П. М. Третьякову, – но вместе – один из изумительнейших жанров всей русской школы. А как наш Репин идет вперед – просто гигантскими шагами!»

Великолепна и картина Репина «Лев Толстой на пашне». Илья Ефимович сам в своих воспоминаниях рассказал, как создавались подготовительные материалы к картине и какой жизненный факт он отобразил. Репин пишет: «В один жаркий августовский день, в самую припеку… Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы… Шесть часов, без отдыха, он бороздил сохой черную землю, то поднимаясь в гору, то спускаясь по отлогой местности к оврагу. У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени… ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа… А великий оратаюшка все так же неизменно методически двигался взад и вперед, прибавляя борозды. Менялись только тени от солнца да посконная рубаха его становилась все темнее и темнее, особенно на груди, на лопатках и плечах от пота и черноземной садившейся туда пыли».

Этой картиной художник очень дорожил и горячо защищал ее идею в спорах. Так, когда П. М. Третьяков высказал мнение, что неудобно изображать Толстого за плугом, это, мол, будет похоже на рекламу, и что-де с прежних писателей подобных картин не писали, Репин ответил, что он никогда в жизни с этим не согласится: «А что не писали этюдов с натуры с прежних гениев – это очень жаль. Я дорого бы дал теперь за картинку из жизни Пушкина, Гоголя, Лермонтова и др. Тут есть какое-то брюзгливое ворчанье современников к новым явлениям – черта мне антипатичная и ничем, кроме ссылки на прежде, не оправданная».

После посещения Ясной Поляны, в августе 1887 года Репин писал В. Г. Черткову – близкому другу Толстого, редактору и издателю его произведений: «Много и часто думаю я теперь о Льве Николаевиче, вспоминаю наши разговоры. Влияние сильной, гениальной личности таково, что решительно не находишь возражений. Все кажется неотразимо, как сама истина. Однако здесь, передумывая о всем, у меня всплывает много возражений, и я с ними постоянно колеблюсь: то мне кажется, что я прав, то кажется опять, что его положения несравненно глубже и вечнее. Главное, я никак не могу помириться с его отрицанием культуры… Со своей веревочной сбруей и палочной сохой Лев Николаевич мне жалок. А при виде яснополянских обитателей в черных, грязных избах, с тараканами, без всякого света, прозябающих по вечерам у керосинового, издающего один смрад и черную копоть фитиля, мне делалось больно, и я не верю в возможность светлого, радостного настроения в этом Дантовом аду. Нет! Какая же любовь к этим существам может смириться с такой юдолью. Нет!! кто может, пусть следует благородному Прометею! Пусть он несет божественный огонь этим утлым, омертвелым существам. Их надо осветить, пробудить от прозябания… Спуститься на минуту в эту тьму и сказать: я с вами – лицемерие. Погрязнуть с ними навсегда – жертва. Подымать! Подымать до себя, давать жизнь – вот подвиг». Это письмо подводит итог коренным противоречиям во взглядах Толстого и Репина. Непротивление злу, помощь нуждающимся в виде пахоты, тачания сапог у Толстого и решительное, твердое убеждение Репина, что помощь заключается не в этом, а в том, чтобы подымать их до себя, иначе говоря, надо заниматься большим, нужным и единственно правильным делом – пробуждать людей, просвещать их, чтобы они поняли, что так дальше жить нельзя.