Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Случай Ставрогина представляет собой скрещение двух типов скандала, исторически сложившихся в поэтике поведения, – здорового, не связанного с болезнью и учиняемого в полном сознании, и больного, когда скандалист не владеет собой, действуя в лихорадочном бреду и не осознавая, что делает. Тот и другой типы коренятся в традиции и восходят к различным первоформам. Скандалы первого типа (здоровый скандал) восходят к киникам, второго типа, столь любимого Достоевским, обусловлены истерическими состояниями [633].

Та и другая формы скандального поведения нарушают символический порядок, прибегая к языку тела, функционирующему либо по иконическому (киники), либо по индексальному (истерики) принципу [634]. Киники замещают слово телесным жестом, тело перенимает у них функцию языка, осуществляя – в качестве параллели перформативного речевого акта – своего рода языковой перформанс. Скандалисты истерического типа, напротив, теряют контроль над своим телом [635], испытывают затруднения с артикуляцией, теряют связь с символическим порядком как таковым, и их тело производит действия по ту сторону языка, в некоем доречевом или внеречевом пространстве [636]. Если киник сознательно использует знаковую систему, создавая антимир, соотнесенный с символическим миропорядком по принципу контрадикции, то истерик производит свои действия в альтернативном пространстве, реализующем отношение контрарности. Скандалисты, как правило, принадлежат либо к одному, либо к другому типу. Особенность Ставрогина, каким он представляется обществу, заключается в том, что публика, наблюдающая за скандалом [637], не может со всей определенностью отнести его поведение к какому-то одному из этих вариантов, ибо «в нем искренность соперничает с эксгибиционизмом» [638], инсценировка сочетается с болезнью, и потому его образ становится амбивалентным, объединяя в себе обе традиции скандального поведения. Скандальным поведение Ставрогина представляется окружающим не в последнюю очередь именно в силу невозможности однозначного определения его мотивов.

Кинические скандалы нацелены на выявление некой истины, призванной отменить достоверность господствующего символического порядка. Истина киника предполагает разоблачение и развенчание официальных норм и правил: акт обнажения, в частности тела, анималистические формы поведения, разоблачение социальной нормы как своего рода «лживого декорума»; в литературе всему этому соответствует принцип «обнажения приема». Кинический скандал функционирует по правилам театральной инсценировки: актер держит под контролем различие между сомой и семой и сознательно использует свое тело. Слотердайк описывает правду киников в ее противопоставленности правде официальной как источник и цель кинического поведения, которое всегда провоцирует скандал. Целью она является постольку, поскольку киник стремится извлечь истину из-под покровов «авторитетной лжи» (Sloterdijk, 1983, I, 205), исходной точкой – поскольку дискурсивно-теоретическая концепция философской истины «запускает» субверсивную стратегию кинического «клоуна»; авторитетная речь воспринимается как ложь, а подчеркнуто некрасивое естественное тело – как правдивый язык. В философии киников, утверждает Слотердайк, «процесс порождения истины приобретает неизвестную ранее моральную напряженность» (Там же). Кинический скандал вызывает шок [639], в отличие от скандала истерического, с шока начинающегося. В русской культуре кинический скандал изначально присущ юродству [640]; юродивый играет роль «обвинителя и разоблачителя», сознательно исключая себя из норм господствующей культуры (Панченко, 1991, 87, 91). «Активная сторона юродства заключается в долге “ругать мир”, т. е. жить в миру, чтобы разоблачать грехи и пороки богатых и бедных, не признавая формы социального общения» (Там же, 93). Современные примеры кинического скандала дает поведение футуристов и дадаистов, выступления которых Слотердайк называет «первым проявлением неокинизма в ХХ веке» (1983, II, 711). В воспоминаниях Бенедикта Лифшица находим следующее описание футуристического скандала:

В Москве сразу началась сумятица и неразбериха ‹…› Согласия на устройство вечера градоначальник, опасаясь скандала, все еще не давал ‹…› Сопровождаемые толпою любопытных, пораженных оранжевой кофтой и комбинацией цилиндра с голой шеей, мы стали прогуливаться.

Маяковский чувствовал себя как рыба в воде ‹…›

Хотя за месяц до того Ларионов уже ошарашил москвичей, появившись с раскрашенным лицом на Кузнецком, однако Москва еще не привыкла к подобным зрелищам, и вокруг нас разрасталась толпа зевак (Лифшиц, 1989, 424 и далее).