Том Маккарти - Тинтин и тайна литературы

Книги о Тинтине сами себя объявляют (на обложках) «приключениями». Этот факт, а также их насыщенность событиями могут навести на мысль, что в них доминирует «проайретический код» (термин Барта из «S/Z») – код действия, «экшен». Но на деле столь же важную или даже главенствующую роль играет другой код – «герменевтический» по терминологии Барта. Что делает герменевтика? Она складывается, сообщает нам Барт, из всех аспектов текстов, функция которых – «сформулировать загадку и дать ее разгадку».

Приключения Тинтина помещены в загадки, точно в раму: тут и социальная загадка Советского Союза, и научная загадка падающей звезды, и эзотерическая загадка проклятия Солнечного Бога. Тинтин попадает в плен загадок и разгадывает их. Неудивительно, что зачастую его ошибочно называют «сыщиком». В «Приключениях Тинтина» мы имеем дело с «уже совершенными преступлениями»: размышляем над событиями, которые произошли либо совсем недавно (утонувший моряк и похищенный японец в «Крабе с золотыми клешнями»), либо в минувшие столетия (кораблекрушение в «Сокровище Красного Ракхама»). В «Отколотом ухе» мы наблюдаем и то и другое сразу: кража фетиша из Этнографического музея совершается в середине ХХ века, а кража алмаза у племени арумбайя – в конце XIX. То есть два рассказа развиваются параллельно. А точнее, это два слоя «осадочной породы» – одной и той же истории, – которые движутся вспять. По мере развития сюжета Тинтин погружается в прошлое, описывает круги, чтобы сначала осилить книгу антрополога Э. Дж. Уокера «Путешествия по обеим Америкам» (он читает ее в начале «Отколотого уха»), а затем достичь мест, которые вдохновили автора на написание книги. В «Сокровище Красного Ракхама» он добирается до первоисточника – дневников адмирала Франсуа д’Адока, жившего в XVII веке, которые капитан (потомок Франсуа) прочел и пересказал Тинтину в «Тайне “Единорога”». Тинтин словно бы подвержен сильнейшему ретроактивному расстройству, толкающему его в прошлое. В XIX веке Бодлер называл это «вечным поиском полудня в два часа пополудни».

Путь к разгадке никогда не бывает прямым. Герменевтические последовательности полны того, что Барт называет reticence [5]. Нарратив создает препятствия: заминки, ловушки, неполные или отсроченные ответы, откровенный саботаж. В «Приключениях Тинтина» это случается на каждом шагу. В «Тайне “Единорога”» человек, который приходит рассказать всю правду о происходящем с Тинтином и Хэддоком, падает, тяжелораненый; информация, которую он успевает сообщить, уже теряя сознание (он показывает на птиц, пытаясь разъяснить, что в него стреляли братья по фамилии Птах [6]), – достоверна, но совершенно непонятна. «Воробьи?» – спрашивает Тинтин. Бумажник, в котором лежит один из свитков с адресом клада, украден. Даже когда все три свитка собраны вместе, расшифровать их оказывается невозможно: на них написаны только какие-то числа, не связанные между собой. В «Голубом лотосе» двух вестников, которые приходят посвятить Тинтина в курс дела, травят ядом, лишая рассудка; злодей Мицухирато, притворяясь другом Тинтина, дезинформирует его; архизлодей Растапопулос, тоже притворяясь другом, дает верную информацию, которая, однако, уводит в сторону.

Злодеи и случайности сбивают с толку персонажей, а Эрже – читателя. В «Сигарах фараона» и «Голубом лотосе» он лукаво монтирует сцены, где злодеи пишут и читают депеши, и «кадры», где Дюпон и Дюпонн шлют рапорты и получают указания. Так Эрже создает впечатление, будто детективы – сообщники злодеев. Он также обожает прием, который мы назовем «раздвоением». В «Тайне “Единорога”» за кораблик соперничают трое – Тинтин и еще два персонажа, конкурирующие с ним и между собой; когда кораблик пропадает, мы вместе с Тинтином делаем ошибочный вывод, что похититель – более настойчивый из двоих претендентов. В «Деле Лакмуса» два агента иностранных держав-соперниц шпионят за обитателями Муленсара, фамильного поместья Хэддока; когда профессор приходит в шляпе, продырявленной пулей, мы заключаем, что в него стрелял кто-то из агентов, и лишь затем понимаем, что шляпу пробила шальная пуля, выпущенная одним агентом в другого.

Раздвоение наблюдается не только на уровне фабулы, но и в мелочах. Цикл изобилует, если можно так выразиться, случаями «двойного озвучания»: в «Деле Лакмуса» гремит гром и в следующем же кадре разбиваются – «ДЗЫНЬ» – оконные стекла (читатель поначалу домысливает связь между громом и разбитым окном); в «Семи хрустальных шарах» дважды раздается «Пиф-паф!», но первый звук на деле – звук лопнувших шин, второй – грохот захлопнутой ставни (кстати, затем гремит гром, а выстрел все-таки прозвучит, уже под утро). Двойное озвучание сбивает нас с толку, направляет по ложному пути, или убаюкивает, или заставляет насторожиться, или уводит в сторону, или заставляет вернуться вспять.