Виктор Киркевич - Киев для романтиков

Изысканный экстерьер у особняка на Десятинной, 8 (архитектор В. Николаев, 1890), в стиле неогрек. Вначале он принадлежал сахарозаводчику Василию Симиренко, который его завещал Украинскому научному обществу, потом – Академии наук. Во время оккупации тут располагался Союз украинских писателей – сторонников независимости Украины. В 1942 г. гестапо разгромило Союз, а его лидеры погибли, в том числе и председатель Олена Телига. Сейчас в этом особняке резиденция английского посла. В конце улицы стоит фигура, которую автор предложил понимать как апостола Андрея (1992).

Отсюда и начинается одна из первых и самых интересных улиц Киева – Владимирская. Рассказ об этой улице, считающейся самой старой, начну с так называемого Дома Трубецких. Его в 1867 г. приобрела княгиня Елизавета Трубецкая. Уже не один десяток лет в этом симпатичном доме с мезонином располагается Отдел археологии Киева Института археологии НАНУ, где работали мои друзья Виктор Харламов, Сергей Климовский и великий Михайло Брайчевский, труды которого читает и перечитывает мой сын Саша. Здесь было сделано немало весьма интересных археологических находок, в частности, можно с тыльной стороны осмотреть фундамент большой каменной ротонды, диаметром более 20 м, датируемой второй половиной ХII в., – скорее всего, это был зал для представительных приемов и торжеств.

Особенно хочется остановиться на изящном здании № 4 (1900) в стиле эклектика с элементами ренессанса. В нем родился любимый мной писатель В. П. Некрасов, воевавший в действующей армии не один год. Свое пребывание на передовой он описал «В окопах Сталинграда», отмеченной Сталинской премией. Произведения Виктора Платоновича получили всенародное признание, особенно ряд «киевских повестей», написанных в теплых лирических тонах. Находясь в вынужденной эмиграции в Париже, где и умер, Некрасов любил вспоминать «самые киевские улицы», ставшие для нас, его духовных учеников, такими же дорогими. Здесь уместно привести фрагмент дневника киевлянина Олега Борисова: «Мы отправились на Андреевский спуск. «Знаете, Олег, я ведь закончил здешнюю театральную студию, при Русской драме. Нам было предложено остаться в театре, но всем хотелось во МХАТ! Вы у кого закончили? У Герасимова? А знаете, что я пробовал к самому Станиславскому? Провалился и во МХАТе, и в его студии. Приезжаю в Киев, и узнаю, что за «измену» родному театру из труппы отчислен. Запомните, Олег, в Киеве это случается со всяким, кто захочет повыше прыгнуть. Киев – очень мстительный. Музыкантам, танцорам разным – им легче, у них со словом не связано. Хотя ведь и Лифарь, Горовец – все отсюда деру дали…

Мы дошли до заветного булыжника. Уже видна Андреевская церковь, Растрелли – скоро здесь будут сниматься «За двумя зайцами», но еще не сейчас – через три года!.. А сейчас Некрасов покупает мне пирожки с мясом, поджаренные на сале, мимо них пройти немыслимо, от них стоит не запах – чад! Угощает меня и себя. Жуя пирожки, начинаем спуск. «Я вам, Олег, дам еще «В окопах Сталинграда» почитать…» – «Я слышал об этой книге, мне стыдно, но я…» – «Тут нет ничего стыдного, вы ведь еще не всего Толстого читали, Лескова? А Некрасов – не такая уж большая литература… Но, знаете, как меня долбали за эти «Окопы»? Сталинская премия – это все потом. Дважды обсуждали в Союзе писателей – специальное заседание президиума и еще отдельно – военные! Реализм на подножном корму, окопная правда – чего только на меня не вешали!.. «Объясните мне, товарищ Некрасов…» – прицепился ко мне один из военной комиссии, который никогда на фронте то не был. Что ему Киев, он сдал ее сразу, мать городов русских… Как назло, мы с ним надрались, это он меня подпоил – видимо, получил задание… Ну и прилип: «Объясни мне, где у тебя перелом в войне показан?» Я снял рубашку и тычу ему: «Вот перелом, вот перелом… (Некрасовское тело я видел потом, на нем живого места не было.) Покажи хоть один перелом у себя!» Он как будто не слышит, наливает. «Объясни, – говорит, – почему у тебя все с точки зрения ближнего боя?… Ну, мне надоело… Я как раз в то время чеховские дневники почитывал и ответил ему, чуть-чуть перефразировав Антона Палыча: «Каждый, кто берет мою книжку, хочет, чтобы она ему что-нибудь объяснила, а я тебе так скажу: некогда мне возиться со всякой сволочью». А вот гениально… Олег, а ты бы сыграл Николку Турбина?» Мы остановились у дома 13. Остановились в благоговении. Может, зайдем? – предлагает Некрасов. – Я тут был всего дважды… Дама, которая мне в первый раз открыла, сильно удивилась: «Мишка Булгаков – знаменитый писатель? С каких это пор? Венеролог был хреновый, а писатель стал замечательный…» Ну что, может, постучимся?» Мы прошли в дворик, поднялись по лестнице, постучали. Никто не открыл. Хотя мне показалось, чьи-то шаги за дверью зашаркали, а потом тут же замолкли. Мы немного постояли и спустились обратно. Совершенно неожиданно Платоныч хрипло замычал: «Буль-буль-буль, бутылочка казенного вина!..» «Извини, – говорит, – я певец сиплый. Больше за сценой. На экзаменах в театральную студию пел только «Индийского гостя» и «Надднепрянский полк ударный»… так что помогай!» Но я ни мотива, ни слов не знаю. «Тогда, – говорит, – давай другой Николкин романс. Из начала третьего действия. Знаешь?» И замычал более знакомое: «Дышала ночь восторгом сладострастья, неясных дум и трепета полна…»