Борис Носик - Прогулки по Парижу с Борисом Носиком. Книга 1 - Левый берег и острова

Если напротив моста Альма пойти от площади Резистанс к югу по левой стороне авеню Буске, то через пару минут наткнешься на улочку Коньяк-Жэ, которая проложена параллельно набережной Орсэ.

Улица эта обладает не только скромной протяженностью, но и до крайности скромной по парижским масштабам историей. Она возникла лишь в 1938 году. Название ее не имеет отношения к известному спиртному напитку, а связано с именами супружеской пары, которой принадлежал этот земельный участок: их звали месье Коньяк и мадам Жэ. Они были не больше и не меньше, как основателями огромного универмага «Самаритэн». Из немногочисленных домов этой улицы меня в первые годы моей парижской жизни особенно волновали дом 13 и дом 15. Здесь размещались телестудии, где записывали мою любимую здешнюю программу – «Апостроф» с ведущим Бернаром Пиво. В этой программе выступали авторы новых книг, о которых сами они говорили со сдержанным достоинством, а веселый живчик Бернар Пиво с удивлением и восторгом. Да и авторы были колоритные – Джейн Фонда, Витторио Гасман, Евгений Евтушенко, какая-то маленькая школьница, которая была парижской соседкой самой что ни на есть Симоны де Бовуар.

Назавтра после просмотра очередного выпуска «Апострофа» я бегал по Парижу, искал эти книжки, которые привели в такой восторг Бернара Пиво, бегал и даже их покупал. Мало-помалу мой энтузиазм угас. Книжки были никудышные, и я понял, что книжки тут ни при чем. Это просто «шоу», телезрелище, культурное развлечение. А все эти искрометные диалоги, все эти как бы сымпровизированные вопросы и ответы были вымучены сценаристами и отрепетированы к записи. Еще я заметил, что участники диалогов во всех этих программах гостелевидения до крайности сдержанны в суждениях и даже, я бы сказал, трусливы, так что если у них и нет цензора, то есть у всех здешних журналистов жестокая самоцензура. Понять причины такой робости нетрудно. Как пел старинный русский бард, «а жить-то хочется». Особенно я был удручен передачей о капитальном труде молодых французских историков «Черная книга коммунизма». Выпуск «Апострофа» был заказным разносом, в передаче не было разговоров по существу редкостной этой книги, основанной на документах из открытых в то время московских архивов, а были только жалобы «свидетелей чести», вроде как на парижском «процессе Кравченко» в 1949 году. Жалки были эти пуганые «свидетели», жалок был ведущий, да и молодые авторы книги «с перепуга скушали друг друга». Больше я передачу эту, да и вообще местное телевидение, не смотрел. Однако вспоминал время от времени два вполне замечательных выпуска.

Один содержал снятое тут, на Коньяк-Жэ, интервью с пожилым Владимиром Набоковым. Никудышный разговорщик, русско-американский гений добросовестно зачитал свои записи на маленьких листочках, наивно спрятанных за графином с водой. Как позднее утверждал шутник Набоков, в графине была не вода, а водочка… Мне вспоминалось при этом, как, приехав в Америку, Набоков написал тексты лекций и потом много лет подряд добросовестно зачитывал их в Уэлсли и в Корнеле. Иногда, когда ему нездоровилось, тексты эти зачитывала его жена Вера. Но какие это были тексты! Лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын выдвинул на ту же премию Набокова, назвав его истинным гением русской литературы. Кстати, выпуск «Апострофа», посвященный Солженицыну, и был второй памятной для меня телепередачей Второго канала.

Снимали ее не в студии на Коньяк-Жэ, а в американской усадьбе изгнанника Солженицына, в Вермонте. Этот поразительный человек, победивший судьбу, лихо колол дрова перед кинокамерой, показывал свой стол, за которым он писал «узлы» своего бесконечно исторического романа, рассуждал о России и несовершенствах мало известной ему Америки, которая плескалась где-то за оградой его усадьбы и уютного семейного мира, перечитывал словарь Даля, из которого выписывал удачные словечки для обогащения русской речи. В словарных выписках участвовал и прелестный его сын-подросток, один из троих (то ли Ермолай, то ли Игнат, не помню точно, но помню, что он говорил по-русски с забавным и милым акцентом, как все эмигрантские дети). Он тоже выступал в программе, рассказывал, что помогает отцу. А я думал о том, приходилось ли трем милым солженицынским пацанам сталкиваться когда-нибудь с некой таинственной «русофобией», о которой так озабоченно писал Солженицын в своем вермонтском раю. И не присутствие ли заботливой еврейской тещи вдохновило его в последние годы жизни на двухтомное сочинение о возможности уживаться на одной территории с евреями (даже неогороженной)… Кстати, лингвисты отметили, что в знаменитые солженицынские выписки из словаря попали не народные слова, а придуманные и стилизованные выдумщиком Далем.