Сергей Костырко - Дорожный иврит. Путевая проза

Турист ты здесь или не турист, это уже, в конечном счете, гомеопатия.

Все дело в том, на что и как смотришь.

Ну да, исторические камни Иерусалима, Хеврона, Вифлеема. История Израиля. Она же — история всемирная, откуда начинался язык той культуры, на котором мы говорим. И мы ловим следы человеческих рук на камнях как свидетельства рождения этого языка, то есть — нас. Мы видим следы, оставленные человеком две или три тысячи лет назад. Но ведь камень — он ведь еще и сам по себе. Он такой же древний. Для нас — почти вечный. У него свои измерения жизни, как и у собаки Игоря Руши, которая крутится возле меня, как у птиц, вспархивающих с каменных перил крыльца, когда я тянусь за пепельницей. Они не разговаривают с нами. Они сами по себе. И мы сами тоже ведь включены в этот мир на тех же правах, что и камень, и птица, и собака. И не обязательно ставить себя выше всех и числить их добавлением к нашему миру. Камню нет дела до следа, оставленного на нем инструментом резчика тысячу лет назад. Или — до тени, упавшей на него от проносившего мимо свой крест Христа. Мы же, отслеживая эти следы, эти тени, пытаемся разговаривать, тем не менее, с камнем, а не с самими собой. Но получается с трудом.

Евреи с арабами жили на этой земле так долго, что для кого-то национальность — это вопрос, так сказать, личной самоидентификации. Игорь рассказывает про знакомого араба из соседней с Текоа арабской деревни, который считает себя арабом, при этом мать его похоронена на их деревенском арабском кладбище, и над могилой у нее шестиконечная звезда.

Инна рассказывала, что в первые годы вокруг Текоа была непроглядная мгла по вечерам. Ни огонька. Пустыня. И я представляю себе это по виду с крайних улиц соседнего, за горой Иродион, поселения — темно-серая желтоватая зимняя пустыня, аскетичный пейзаж, меланхоличный; почему-то напоминающий федоровскую «Оттепель», покой, сосредоточенность, и я облизнулся при мысли: вот бы сюда — с компьютером и незаконченной рукописью месяца на два, и чтобы в окне — только вот этот вид.

Ну а сейчас склоны покатых гор вокруг Текоа светят белыми арабскими домиками. Деревни по большей части новенькие — арабы начали активно заселять эти склоны недавно, и как раз потому, что появились евреи, а значит — работа, плюс дороги, электричество, водопровод и т. д. И для жителей этих арабских деревень снос еврейских поселений — это только в дурном сне.

Собственно они эти поселения и строят.

Каждое утро встречные потоки машин: евреи-поселенцы из Текоа едут на работу в Иерусалим, навстречу машины с арабами-строителями — едут в Текоа работать.

Армия просила обносить поселения забором, так легче охранять. Инна настояла, чтобы вокруг Текоа не было забора. Есть ворота для въезда с будкой охранника и полудекоративный не слишком длинный забор. Все остальное открыто.

18.20 (в автобусе на автостанции Иерусалима перед выездом в Тель-Авив)

Девочка-солдат, серьга в носу, на правом ухе висюлька. Стоит за мной в очереди на посадку. Черты лица мелкие, внешность заурядная. Попробовал пропустить ее в автобус вперед себя, она удивленно запротестовала

— Бат ай мэн (хоть и старый), ю — янг вомен.

— Ноу-ноу-ноу — улыбка еще шире, и дурнушка превратилась почти в красавицу. Не хочет она быть «янг вомен».

20 ноября

12.20 (пляж)

Вот ведь гадство какое! Чем вынужден заниматься я, сидя на тель-авивском пляже, о котором год мечтал? Вместо того чтобы вкушать эту средиземноморскую истому, я вспоминаю процитированные вчера по радио антисемитские высказывания Максима Шевченко и, соответственно, составляю фразы для текста, который надо обязательно написать про вот эту войну для какого-нибудь нашего издания. При этом непроизвольно вслушиваюсь в звуки окружающего меня мира: в свист и рокотание с неба (самолет, вертолет, что там еще?), пронзительное бибиканье грузового фургона, выворачивающего из-за кофейни задом, сигналы башенного крана, сигналы поднимающегося строительного лифта и т. д. Ну и где она — вожделенная «нега бытия»?

21 ноября

16.14 (в мастерской)

Утром на пляже. Вода заметно похолодала. Немного поплавал. Пил кофе. Вернулся домой и сел писать «Азаку». После обеда прогулялся от Нес Циона напрямую до Дизенгофа, оттуда до бульвара Бен-Гуриона, по нему до Бен Иегуды, и по Бен Иегуде домой. Треугольник. Напрягала несделанная работа.

22 ноября

19.16 (в мастерской)

Проснулся в семь. Дожмурился до восьми. В девять пошли с Ирой на море.