Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Он всегда говорил, что любит меня, всегда говорил, почти с самого начала. И я каждый день, пока я была с ним, говорила ему, что люблю его, но это было любовью особого рода.

Обложка книги «Пища – ваше лучшее лекарство».

У нас был очень четко установленный порядок в том, что мы делали, что ели и когда мы занимались всем этим. Вставали мы очень рано. Прежде всего, мы ели по чашке замороженного горошка Eye Bird, который не варили, а обдавали кипятком, чтобы немного разморозить, так что он оставался прохладным и вкусным. Была такая книга – Food Is Your Best Medicine («Пища – ваше лучшее лекарство»), под принципами которой он подписывался. Он верил в сыроядение. Во многих отношениях он действительно опережал свое время. Потом мы медитировали – или, по меньшей мере, медитировал он, а я только пыталась. Джерри стремился сделать из меня ученика, изучающего дзэн, научить меня отрешаться от всего мирского, но мой ум продолжал блуждать по мирским вещам, что создавало серьезную проблему.

Сэлинджер в комбинезоне.

Он медитировал подолгу, я теряла терпение, а потом мы начинали работать, писать. Он облачался в полотняный комбинезон с застежками спереди. Он носил этот комбинезон как военную форму. Вроде как он был солдатом или чем-то в этом роде, только он собирался сражаться за пишущей машинкой. Он усаживался на высокий стул за высокий письменный стол, стоявший в его кабинете, и печатал на пишущей машинке, очень старенькой, она клацала. Я ежедневно слушала, как он печатает, и видела две толстых рукописи. Теперь я – автор девяти книг. Я знаю, какого объема должна быть рукопись книги, и скажу, что рукописи Сэлинджера были слишком велики по объему. Я никогда не читала его рукописи. Он показал мне одно произведение, но не так, чтобы я должна была сесть и прочитать его. Это было нечто из архивов семьи Глассов, почти генеалогия. К своим персонажам он относился так, как будто это были его дети: он защищал их. Я никогда не заглядывыала в его записи. Никогда. Было еще одно место за пределами спальни, где он чувствовал себя в безопасности. Мы встречались за ланчем, и я показывала ему то, что написала. У меня был договор на написание книги на основе моей статьи в New York Times .

Я, даже не спрашивая, знала суть мнения Джерри об издателях. «Мне лучше отсидеть два часа в кресле у дантиста, чем провести хоть минуту в кабинете издателя, – говорил он. – Все эти несносные литературные типы, проникнутые самодовольством. Да они и строки Толстого не прочитали после окончания колледжа. И все лихорадочно служат созданию бестселлеров. У них нет ни оригинального дара, ни проницательности, но они постоянно требуют от автора вносить какие-то бессмысленные изменения в его работу. Но даже не для того, чтобы продемонстрировать собственные таланты. Им просто приходится натужно выдавать все эти блестящие идеи. Сами неспособные написать хотя бы строчку, они изо всех сил стремятся (и обязаны стремиться) поставить свою печать на твою работу. Со мной это случалось много, много раз. Вежливые предложения изменить то и это, внести больше романтичности, убрать побольше этой раздражающей двусмысленности… шлепнуть на обложку какую-то обалденную иллюстрацию… В момент, когда ты публикуешь книгу, она уходит у тебя из рук, и это обстоятельство следует хорошо понимать. Потом появляются рецензенты, которые хотят составить себе имя на том, что уничтожают твое имя. И они тебя уничтожат. Не сомневайся. Публикация – жуткая головная боль, страшное проклятье. Глупец, позволивший втянуть себя в это, мог бы с тем же успехом пройтись по Мэдисон-авеню со спущенными штанами».

Ежедневно мы во второй половине дня спускались с холма и покупали New York Times . Когда мы, спускаясь с холма, проезжали мимо почтового ящика, там, у выезда на дорогу, часто стоял какой-нибудь человек, искавший встречи с Сэлинджером. За все время, которое я провела в его доме, никто ни разу не постучался в дверь. Возможно, это было неписаным религиозным правилом. Купив газету, мы возвращались домой и смотрели телевизор. Он обожал «Мэри Тайлер Мур» [526], «Энди Гриффита» [527]– Рона Говарда с его рыболовным шестом. Мы обычно смотрели «Шоу Лоуренса Уэлка [528]». То, что мы смотрели, отчасти было китчем, но одновременно мы смотрели Америку. Он официально отрезал себя от большей части того, что происходило в мире, но сохранял огромный интерес к происходящему. Мы смотрели шоу и танцевали. Как вам известно, я – дитя 60-х и 70-х. Я не знала парных танцев. А он был хорошим танцором, и мы танцевали в гостиной под Лоуренса Уэлка в то самое время, как мои сверстники, находясь в Нью-Хейвене, принимали наркотики и слушали «Лед Зеппелин». Иногда мы ходили в кино, но нечасто, поскольку в основном мы смотрели старые фильмы в гостиной Джерри.