Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

Из-за таких пустяков!

Как! У нас сорок четыре тысячи законов, с которыми мы не знаем, что делать, сорок четыре тысячи законов, из которых едва ли десять хороши. Каждый год палаты в ударе, они сочиняют их сотнями, и в этом выводке не более двух или трех рождаются жизнеспособными. Законы принимают обо всем, для всего, против всего, по поводу всего. Чтобы перенести папки из такого-то министерства с одной стороны улицы де Гренель на другую, принимают закон. И один закон для памятников, один закон для искусства, один закон для народности Франции, один закон для воспоминаний, один закон для соборов, один закон для самых великих произведений человеческого ума, один закон для коллективного произведения наших отцов, один закон для истории, один закон для непоправимого, которое разрушают, один закон для самого святого, что есть у нации, за исключением будущего, один закон для прошлого, этот справедливый, хороший, великолепный, святой, полезный, необходимый, обязательный, срочный закон – на него нет времени, его не примут!

Смешно! Смешно! Смешно!

В драме, которую вы собираетесь прочитать, нет ничего, что могло бы рекомендовать ее вниманию или благосклонности публики. Нет ничего, ни преимущества «вето», наложенного правительственной цензурой, чтобы привлечь интерес политических партий, ни даже чести быть официально отвергнутой художественным советом, чтобы немедленно снискать литературное признание и симпатию людей со вкусом.

Итак, она предлагает себя взорам одинокая, нищая и нагая, как евангельский калека, – solus, pauper, nudus. [22]

Впрочем, автор этой драмы не без некоторых колебаний решился снабдить ее примечаниями и предисловием. Обычно такого рода вещи абсолютно безразличны читателям. Они интересуются скорее талантом писателя, чем его видением; и тем, хорошее это произведение или плохое, а не идеями, лежащими в его основе, и не направлением ума, в котором оно созрело. Обычно мы не заглядываем в подвалы здания, после того как обошли его залы, и не заботимся о корнях дерева, когда едим его плод.

С другой стороны, примечания и предисловия служат иногда удобным средством увеличить объем книги и, по крайней мере с виду, сделать труд более значимым; эта тактика похожа на тактику армейских генералов, которые, чтобы придать своему войску более внушительный вид, выстраивают в линию даже обоз. Да и может случиться так, что, пока критики будут ожесточенно нападать на предисловие, а ученые – на примечания, само произведение ускользнет от них и пройдет нетронутым сквозь их перекрестный огонь, как армия, которая выбирается из затруднительного положения между сражениями в аванпостах и арьергарде.

Но какими бы важными ни были эти мотивы, не они руководили автором. Этот том не нуждается в том, чтобы его раздували, он и так уже слишком велик. Затем и автор сам не понимает, как такое могло случиться, что его искренние и наивные предисловия всегда скорее компрометировали его в глазах критиков, чем защищали. Вместо того чтобы служить для него крепким и надежным щитом, они играли с ним злую шутку, как та необычная одежда, которая выделяет в сражении носящего ее солдата, притягивает к нему все удары и не защищает ни от одного из них.

Однако ход рассуждений автора был иным. Ему показалось, что если и в самом деле мало кто захочет спускаться в подвалы здания, то некоторые будут совсем не прочь осмотреть его фундамент. Таким образом, он еще раз отдает себя вместе со своим предисловием гневу фельетонистов. Che sara, sara. [23]Он никогда особенно не заботился о судьбе своих произведений, и его мало беспокоит, что о них скажут . Быть может, в этой яростной дискуссии, которая сталкивает друг с другом театры и школу, публику и академии, кто-то не без интереса расслышит голос одинокого ученика природы и истины, который рано покинул литературный мир из любви к литературе и проявляет искренность – за неимением хорошего вкуса, убежденность – за неимением таланта, изучение – за неимением знаний. Впрочем, он ограничится общим рассмотрением искусства, без того, чтобы хоть сколько-нибудь сделать из него оплот для своего собственного произведения, не намереваясь писать ни обвинительную, ни защитительную речь за или против кого бы то ни было. Нападки на его книгу или ее защита значат для него меньше, чем что бы то ни было. Впрочем, борьба за собственные интересы не годится ему. Вид сражающихся на шпагах самолюбий всегда жалок. Таким образом, он заранее протестует против любой интерпретации его идей, всякого использования его слов, говоря вместе с испанским баснописцем: