Джошуа Купер Рамо - Седьмое чувство. Под знаком предсказуемости - как прогнозировать и управлять изменениями в цифровую эпоху

Историки, изучающие длинное многовековое движение человечества, часто делят время на «исторические» эпохи, в которые цунамиобразные изменения устраняют старые порядки, и на более спокойные периоды, в которые время безмятежно, как тихое озеро. Это разница между жизнью в Варшаве в, скажем, 1339 году и в 1939 году. Первый период был умеренным и спокойным; второй был ужасно «бодрым». Исторические моменты, такие как 1939 год, отмечены фактом того, что изменение находит тебя. Твоих детей поглощает мировая война. Твою деревню стирают с лица земли. Твое здоровье трансформируется с наукой. Палеонтолог Стивен Джей Гулд называл этот марш хлестких изменений «прерывистым равновесием» – когда мир перескакивает из одного состояния в другое и никогда не возвращается назад. Он в основном говорил о вымирании динозавров, но мы находим эту идею полезной и в историческом плане: например, в отношении Великой французской революции 1789 года, обусловившей появление огромных добровольческих армий беспрецедентного размера, которые Наполеон затем вел с собой на войну. «Смотря на ситуацию таким обыденным образом, люди рассчитывали иметь дело всего лишь с серьезно ослабленной французской армией», – объяснял позже Клаузевиц, комментируя комфортабельный, банальный взгляд, бытовавший в большинстве монарших дворов. Кто может командовать в эпоху «свободы, равенства и братства»? – задавались вопросом враги Франции. Эта страна выглядела слабой, легкой мишенью. Но европейские лидеры не учли дух революции. Она ускорила развитие Франции, вдохновила ее граждан, когда те были призваны к оружию. Началась эпоха промышленной войны. «В 1793 году, – писал фон Клаузевиц, – появилась сила, поражающая воображение». Равновесие сил пошатнулось.

Складывается впечатление некоей неизбежной прерывистости в том, что происходит с нами и сейчас, а именно в определении некоего известного периода в конце одной эпохи и в выделении в начале новой эпохи как бы периода, отмеченного курсивом. Действующие импульсы и взаимосвязи осознать всецело мы не можем, не можем их пока и контролировать. Наше воображение также подвергается атаке. Регулярно. Эти силы, должно признать, устраняют существующую систему. Но они же создают и новую.

Наша проблема в том – как научиться видеть и старое, и новое в одно и то же время. Способность видеть реальное столь же важна, сколь знание принципов работы виртуальных взаимодействий. Способность чувствовать реальный мир автомобилей, школ и истребителей и мир искусственного интеллекта, данных ДНК и компьютерных вирусов и знать, что коммуникационные потоки протекают сквозь все перечисленное и между ними. Технологический оптимизм с его летающими машинами – не самый подходящий настрой для нашего времени, но и упрямый озлобленный пессимизм нам тем более не подходит. Нам нужна возможность созерцать изменяющийся мир трезво, даже холодно, и знать, чего мы хотим в политике, экономике, военном деле, инновациях, генетике и любой другой смежной дисциплине. К сожалению, это не произойдет по подобию щелчка выключателя и следующего за ним перехода из нынешнего состояния в какую-нибудь Футураму. Наше будущее будет походить на изолированный технологический рай меньше, чем на переплетение реального и виртуального. Это не будет эпохой, в которой мы целиком растворимся в виртуальной реальности, – не будет эпохой, когда мы, допустим, будем жить по ту сторону шлема Oculus Rift или в тлетворном антиутопичном мире романов вроде «Первому игроку приготовиться». Скорее будет так, что реальный и виртуальный миры объединятся. Мы будем дополнены нашими соединениями так же, как реальность дополняется смарт-очками HoloLens и Magic Leap. Представьте, к примеру, культовый роман «Лавина» Нила Стивенсона, в котором персонажи свободно перемещаются между сетью и городом. Или элегантный дизайн видеоигры «Ingress», которая привлекла сотни тысяч игроков к игровой платформе, наложенной прямо поверх городов за последние несколько лет.

Эти культурные ориентиры имеют значение. Они являются путеводными знаками для чувствительности времени всеобщей взаимосвязанности, так же как танцы Нижинского в XX веке и поэзия Гете в XIX веке были проводниками в модернизм. Великое искусство революционной эпохи формирует привычки разума; оно выражает надежды, страхи и инновации. Знать Кокошку, Климта, Малера и Музиля значит обладать энергией Вены 1900-х годов. В наши дни долговечное искусство – работы, шокирующие, расстраивающие, вдохновляющие нас, – будет сделано в виртуальной или измененной реальности. Оно будет держаться сотни лет, и лучшие его образцы сообщат будущим поколениям чувство невероятного напряжения и послужат им в качестве небывалой забавы. Тот совет моего друга о Китае – воспринять неразрывно и язык, и культуру – применим и к иностранному государству будущего. Нам придется свободно владеть и новым языком сетей, и их культурой.