Хелен Раппапорт - Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев

Множество специализированных магазинов в городе было призвано удовлетворить потребности различных привилегированных иностранцев, а также состоятельных русских аристократов. Даже в 1916 году на Невском проспекте еще можно было любоваться громадными сверкающими зеркальными витринами французских и английских роскошных магазинов, в этом плане Невский ничуть не уступал лондонской улице элитных бутиков Бонд-стрит.

Здесь услуги французских портних, закройщиков и перчаточных дел мастеров (таких, например, как Альбер Бризак, кутюрье императрицы, или Анри Брокар, французский парфюмер, который также поставлял свою продукцию царской семье) продолжали пользоваться спросом со стороны богатых клиентов. В «Английском магазине» (более известном под французским названием “Magasin Anglais”) можно было приобрести лучшие костюмы из твида Харрис и английское мыло и насладиться «чопорным английским провинциализмом» этого заведения, вообразив себя на Хай-стрит [6] Буквальный перевод с английского – «Главная улица», такое название носили главные улицы многих английских провинциальных городов (прим. пер.). в Честере, или в Портсмуте, или в Труро, или в Кентербери {3} 3 E. M. Almedingen, I Remember St Petersburg, pp. 120–122; см. также уникальные воспоминания о Петрограде 1916 года в произведениях: Huge Walpole, The Secret City, p. 98–99, 134, Leighton Rogers, Wine of Fury. . Компания “Druce’s” закупала английские товары и мебель из клена в магазинах на лондонской Тоттенхэм-Корт роуд; английская книготорговая фирма «Уоткинс энд компани» пользовалась покровительством многих из британской общины; эмигранты из других стран могли узнать новости о своей родине, зайдя в книжный магазин товарищества М. О. Вольф, где продавались журналы и газеты на семи разных языках.

В Петрограде все еще «не было какого-либо одного, основного для всех магазина, вместо этого на магазинах смело красовались вывески: “English spoken” [7] «Говорим по-английски», далее, соответственно, «Здесь говорят по-французски», «Мы говорим по-немецки» (прим. пер.). , “Ici on parle Francais” и [до начала войны] “Man spricht Deutsch”» {4} 4 E. M. Almedingen, Tomorrow Will Come, p. 76. . Французский все еще оставался языком общения русских аристократов и чиновников, а издававшаяся на французском языке российская газета “Journal de St-Petersbourg” являлась полуофициальным органом Министерства иностранных дел Российской империи и пользовалась во время войны большим спросом, поскольку в городе находилось много французских дипломатов и военных атташе. Наряду с этим английский язык считался еще более аристократичным как язык «высших кругов императорского двора» и императорской семьи {5} 5 William Barnes Steveni, Things Seen in Russia, London: Seeley, Service & Co., 1913, p. 80. В книге Уильяма Барнса Стэвени «Петроград прошлого и настоящего» (Steveni, Petrograd Past and Present), изданной в 1915 году, в главе XXXI превосходно описана история британской общины; см. также издания: Anthony Cross, A Corner of a Foreign Field, Forgotten British Places in Petrograd. .

К осени 1916 года ведущие позиции в дипломатическом сообществе Петрограда военного времени занимали посольства союзнических государств: Великобритании, Франции и Италии, а также пока еще нейтральных США; крупные дипломатические миссии Германии и Австро-Венгрии покинули страну в 1914 году. Тон жизни и деятельности иностранной общины в городе всегда задавали британская диаспора (около двух тысяч граждан), британское посольство и его основной источник слухов и сплетен – англиканская церковь на Английской набережной, которую в народе называли «английской церковью».

Вспоминая годы своей жизни в Петрограде, священник этой церкви преподобный Босфилд Сван Ломбард (который с 1908 года служил также капелланом британского посольства) рассказывал, что британская община была «гостеприимной сверх всяких ожиданий», но ее взгляды на жизнь он находил «ультраконсервативными» и в этой связи испытывал чувство тревоги. «Не отличаясь широтой взглядов и раскованностью в своих суждениях», эта община была «ограничена условностями до такой степени, что мне потребовалось достаточно много времени, чтобы понять, что такой консерватизм был возможен». Это было крайне замкнутое сообщество, которое проявляло настороженность к каким-либо переменам или нововведениям. «На любое новое предложение реагировали не словами: «Это невозможно!» или «Это нереально!» – писал Ломбард, – а словами «Здесь такое никогда не было принято» или «Об этом вообще не может быть и речи» {6} 6 Bousfield Swan Lombard, untitled typescript memoirs, section ‘Things I Can’t Forget’, p. 64. . Он с сожалением признавался, что он был «поражен узостью и ограниченностью британской колонии; она напоминала небольшую полную сплетен английскую деревушку, или, скорее, дворик собора» {7} 7 Там же, section VII, n.p. .