Грэм Робб - Жизнь Бальзака

Из тех немногих живущих ныне литераторов, писал он, которые по праву смеют надеяться, что переживут свой век, «есть один, который, наверное, более, чем другие, способен подтвердить свою великолепную репутацию» – человек, который с юных лет «вел сумасшедшую борьбу», как он где-то объявляет, «борясь пером с бедностью!» (здесь читателя отсылают к «Утраченным иллюзиям»). Своим «волшебным стилем» и «чудесами фантазии» г-н де Бальзак глубже, чем любой другой писатель, проник в «самые сокровенные уголки человеческого сердца» и стал «одержим славной мыслью, чье величие ни разу не смутило его гений». «Никогда еще человеческий мозг не производил ничего такого же величественного, упорядоченного и полного, как “Человеческая комедия”, где герои движутся в рамке романа, как движутся в официальной рамке подлинной жизни». Хотя он втис кивал себя «в скудные колонки газетного романа с продолжением» («в его натуре исследовать неизведанные тропы»), «г-ну де Бальзаку удалось найти для своего нового вида литературы пыл, который отнял самый активный период его литературной юности». «Люди, подобные г-ну де Бальзаку, достигают подлинного величия только после смерти»; поэтому однажды он будет стоять рядом лишь с одним равным себе – Мольером, который, «живи он сегодня, писал бы “Человеческую комедию”» 1106.

Бальзак упоминает Мольера чаще, чем любого другого писателя, а замечание, какое он обычно делает о нем, подтверждает, что он мог видеть две стороны всякого положения 1107. В предисловии к «Комедиантам неведомо для себя» Бальзак рассматривал лишь одну сторону собственного положения: долгое восхождение и вершину, которой он почти достиг.

В начале мая 1847 г. Эвелина уехала из Парижа, чтобы подтвердить свое владение Верховней. По ее словам, ей не хотелось, чтобы Бальзак женился на нищенке. Он проводил ее до Франкфурта и немедленно вернулся в Париж; но город теперь казался ему кладбищем. «Мой дом – гроб. Я вижу своего волчонка во всякое время дня. Воспоминания терзают мне душу. Я буквально умираю от нескончаемой болезни» – болезни, которую он позже определит как «отсутствие счастья, которое увидел лишь мельком» 1108. Никакие мысли не шли ему в голову; он постоянно вспоминал об их совместных путешествиях, «любя как женщина, но с мужским пылом», по-прежнему «слишком молодой» для того, чтобы не быть опасно влюбленным, но уже слишком старый, чтобы снова «завести» свой мозг. Подобно сказочному персонажу, он мечтал о дворце, но просыпался всякий раз в своей жалкой мансарде: «Отделка салона обойдется мне в 63 тысячи франков, а столовая – в 36 тысяч. Это ужасно. Я состряпаю несколько огромных романов и пьес, которые будут иметь успех, а питаться буду корками хлеба, натертыми чесноком, как евреи» 1109. Железнодорожные акции, купленные на деньги Эвелины, упали на 300 франков ниже их покупной цены. Романы на огромные, амбициозные темы – «Крестьяне», «Мелкие буржуа», «Депутат от Арси» 1110– остались незавершенными, а цена дворца продолжала расти. «Вся бумага, которую я нарезал и приготовил для рукописей, расходуется на письма» 1111. За письмами Бальзак ненадолго позволял себе забыть о рабочих, которым вскоре придется платить. Подвели его и собственные слуги: пока Бальзака не было дома, они тайком устроили экскурсию для его соседа. После относительно спокойного года его преследовали хвори и несчастные случаи – мучительные боли в желудке, боли в ногах, постоянные вывихи лодыжек. Он, вполне справедливо, боялся за свое сердце. За пределами дворца на улице Фортюне события принимали зловещий оборот: «Вы не представляете, сколько места отвоевал себе коммунизм – доктрина, которая состоит в ниспровергании всего, в дележке всего, даже продуктов и товаров, между всеми людьми, которые считаются братьями» 1112. Хуже всего, он боялся, что Эвелина после ссор из-за денег стала его презирать. Он был сломленным человеком, который жил в рушащемся мире, но у него, как всегда, имелась гипотеза, которая все объясняла: «Доза счастья превысила объем моей души… мой идеал был реализован, моя мечта о счастье стала явью, а теперь все вдруг остановилось, и я ничего не чувствую… Ничто меня не тревожит, ничто не занимает, малейший поступок – заполнение бумаг, присмотр за рабочими – устрашает меня… У меня в голове роилась дюжина замыслов, а теперь все ушло; настанет полное крушение, но я не обращаю на это внимания. Я попробую сегодня сходить в театр и посмотреть новую пьесу» 1113.

Одинокая жизнь Бальзака, уничтожение писем Эвелины и привычка надевать в обществе свой «бальзаковский костюм» не дает разглядеть в его письмах скрытые мотивы. Тем не менее, несомненно, подробно описывая свои физические и эмоциональные страдания, он поворачивал нож в ране, чтобы ускорить счастливое завершение. В субботу 14 августа 1847 г. он сел на поезд до Л’ИльАдама и снова увидел долину и лес, в которых побывал тридцать лет назад с другом отца, Вилле-ла-Феем: «Я словно очутился во сне… Я без остановки шел семь часов, как солдат на марше… Я видел все, но меня ничто не трогало, я не испытал тех чувств, которых ожидал. Ах! Если бы только со мной была моя Лина, мог бы сказать я, “там, под деревьями я мечтал о славе, здесь я думал о женщине, которая, возможно, меня любит; там я страдал от тирании матери” и т. д. – все бы что-то для меня значило!» 1114Бальзак завоевал два приза – любовь и славу, – но ничего не делал для того, чтобы подорвать материнскую «тиранию». Он по-прежнему был должен матери 4000 франков. Надо отметить, что в то время г-жа де Бальзак отчаянно нуждалась в деньгах: она платила за обучение двух сыновей Лоранс. По сравнению с другими долгами Бальзака, 4000 франков – сущий пустяк: например, в июне 1847 г. его портной получил от него 8830 франков. Единственным незамедлительным действием в пользу матери стал пункт в завещании, составленном в июне того года, по которому Эвелина через год после смерти Оноре должна была выплатить его матери скромную сумму в 3000 франков. Все остальное (в том числе и долги) переходило к Эвелине; отдельные сувениры Бальзак завещал Ежи и Анне, своим сестре, брату и племянницам, предполагаемой дочери, Мари дю Фресне, поверенному Гаво, Александру де Берни, доктору Накару, Зюльме Карро и Жюстену Гланда, старому школьному приятелю, которого он назначил душеприказчиком. Для себя он просил самые дешевые похороны 1115.