Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Жаловался Шехтель Антону и на беспутного Левитана, хотя женщины не отвлекали того от живописи. Шехтель сетовал: «Левитан, конечно, пишет и вздыхает по своей бесштанной красавице, но несчастный он все-таки человек; сколько приходится ему истратить на щелок, ждановскую жидкость Лодиколон и на всякие другие дезинфекцирующие специи и сколько положит труда, чтобы уснастить ими свою любвеобильную половку и сделать ее достойной для восприятия его ахалтекинских ласок».

Левитан появился в Бабкине позже всех – он задержался в Крыму, откуда писал Чехову: «Да скажите, с чего Вы взяли, что я поехал с женщиной? Тараканство здесь есть, но оно и было здесь до меня. Да потом, я вовсе не езжу на благородном животном таракании, оно у меня было рядом (а здесь, увы, нет)» [112].

Десятого мая Антон вернулся из Петербурга в Москву и на следующий день вместе с матерью, сестрой и Мишей отправился в Бабкино. Тут и началось настоящее веселье. Молодежь занималась живописью, удила рыбу, проводила время за играми. Левитан наряжался диким чеченцем, а братья Чеховы устраивали шутейные судебные процессы над Колей по делу о пьяных дебошах. На забаву киселевским детям Антон сочинял рифмованные бессмыслицы под названием «Сапоги всмятку». При этом он находил время для лечения крестьян и писал в «Осколки», «Петербургскую газету» и «Новое время» ставшие классикой юмористические рассказы, такие как «Роман с контрабасом». Тогда же был написан и первый философский рассказ, «Скука жизни», в котором идеалисты и циники ведут спор о том, что надлежит делать русскому человеку, наделенному чувством гражданского долга. У Чехова, в отличие от Достоевского и Толстого, никто не выигрывает спора, неизбежно заходящего в идеологический тупик. В то лето Антон пытался выработать новый тип рассказа, раскрывающего тщетность всяческих речей и умствований. В 1886 году он написал гораздо меньше по сравнению с прошлым годом, однако все это время готовил себя к серьезной работе над прозой, которая была уже на подходе.

Едва только Антону удалось вытащить Колю из постели Анны Гольден и московских пьяных вертепов, как на горизонте появился брат Александр. Двадцать первого мая он надиктовал Антону письмо, к которому его жена добавила отчаянный постскриптум: «Антон Павлович, ради Бога придумайте, что нам делать, Саша ослеп вдруг вчера в 5 часов вечера, он после обеда лег спать, по обыкновению выпив порядочно, потом проснулся в 5 часов, вышел из своей комнаты поиграть с детьми и велел подать себе воды, выпил воду, сел на постель и говорит мне, что ничего не видит, я даже сразу и не поверила».

Коля решил, что Александр всех разыгрывает, однако вскоре в эту историю пришлось поверить: Александру дали отпуск для прохождения лечения в Москве и Петербурге. Третьего июня он появился в Москве в доме у Вани. Оттуда же Павел Егорович писал Антону: «Прошу моих детей беречь глаза больше всего, занимайтесь писанием больше днем, а не ночью, действуйте разумно, – без глаз плохо, милостыню просить и пособия – это большое несчастье. Коля и Миша, берегите глаза, Вам еще нужно долго жить и быть полезными Обществу и себе. Мне неприятно видеть, если вы потеряете хорошее зрение. Саша ничего не видит, подают ему хлеб и ложку и все. Вот последствия своей воли и влечения своего разума на худое, увещаний моих он не послушал».

Александр, его жена Анна, их незаконные дети, а также дети Анны от первого брака, которых она время от времени брала к себе в дом, прожили два месяца с Павлом Егоровичем и Ваней в его казенной квартире. Павел Егорович спокойствия не возмущал. Александр лечился от алкоголизма, и постепенно к нему возвращалось зрение. Десятого июля он писал Антону: «Сообщу кстати курьез, от которого меня тошнит, мутит и в груди шевелится легонькая струнка чего-то совестливого. Вообрази себе, что после ужина я наяриваю свою „мать своих детей“ во весь свой лошадиный penis. Отец в это время читал свой „Правильник“ и вдруг вздумал войти со свечою, узнать, заперты ли окна. Можешь себе представить мое положение! Одна картина стоит кисти десяти Левитанов и проповедей ста тысяч Байдаковых. Но фатер не смутился. Он степенно подошел к окну, запер его, будто ничего не заметил, догадался потушить свечу и вышел впотьмах. Мне показалось даже, что он помолился на икону, но утверждать это не смею» [113].

В середине июля Коля снова пропал – на этот раз он отправился в Таганрог к кузену Георгию и дяде Митрофану. В Бабкино заявился Александр с семьей. Антон пришел в ужас – он мечтал совсем о другой компании. Он безнадежно пытался выманить из Москвы Шехтеля, осыпая его упреками: «Житье в городе летом – это хуже педерастии и безнравственнее мужеложства». Затем, сделав вид, что ему необходимо подменить в больнице доктора Успенского, перебрался в Звенигород. После поездки в Петербург Антон стал тяготиться своими братьями. Между тем ветреная писательская слава пока поднесла ему горькую пилюлю: престижный журнал «Северный вестник» напечатал анонимную рецензию на «Пестрые рассказы», в которой предрекал гибель молодого таланта: «Кончается тем, что он обращается в выжатый лимон, и, подобно выжатому лимону, ему приходится в полном забвении умирать где-то под забором <���…> Вообще книга г. Чехова, как ни весело ее читать, представляет собою весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта, который изводит себя медленною смертью газетного царства». Полагая, что автором рецензии был Н. Михайловский, Чехов затаил на него обиду на всю жизнь [114].