Джакомо Казанова: Любовные похождения Джакомо Казановы

<���…>

Через три месяца после его смерти вдова родила Джакопо Казанову, что дожил до старости и умер во Франции в чине полковника армии Фарнезе, воевавшей против Генриха, короля наваррского, а затем французского. У него был сын, живший в Парме, что в 1680 году взял в жены Терезу Конти, от коей имел сына Джакопо, женившегося в году 1680-м на Анне Роли. Сей Джакопо имел двоих сыновей, старший из которых, Дж. Батиста, уехал из Пармы в 1712 году, и что с ним сталось – неведомо. Младший, Гаэтано Джузеппе Джакопо, также покинул родительское гнездо в 1715 году в возрасте девятнадцати лет.

Это все, что я нашел в архивах моего отца. От матери я узнал следующее: Гаэтано Джузеппе Джакопо покинул семью, увлекшись прелестями актрисы по имени Фраголетта, что играла роли субреток. Влюбленный, не имея средств к существованию, он решился зарабатывать на жизнь собственными силами. Он посвятил себя танцу и уже пять лет спустя играл в театре, отличаясь скорее добрым нравом, чем талантом.

То ли по легкомыслию, то ли из-за ревности он оставил Фраголетту и отправился в Венецию в труппе комедиантов, что стали играть на сцене театра Сан-Самуэле. Напротив его дома жил сапожник по имени Джеронимо Фарусси с женой Марсией и единственной дочерью Занеттой, шестнадцати лет от роду и красоты немыслимой. Молодой актер влюбился в сию девицу, сумел добиться взаимности и уговорил бежать с ним. Будучи актером, он не мог надеяться на согласие ни матери ее Марсии, ни, тем более, отца Джеронимо, что испытывал к молодому актеру чувство неприязни. Молодые влюбленные, прихватив необходимые документы и двоих свидетелей, предстали перед епископом Венеции, что благословил их союз. Марсия, мать девушки, разразилась криками и слезами, а отец вскоре умер от горя. Я родился от этого брака по истечении девяти месяцев, 2 апреля года 1725-го.

Через год моя мать вверила меня своей; та простила ее, потребовав сначала, чтобы отец пообещал никогда не допускать ее на сцену. Именно это обещание обычно все комедианты дают дочерям буржуа, с которыми вступают в брак, и которое они никогда не выполняют, ибо и сами жены не очень заботятся о соблюдении этих обещаний. Моя мать была весьма рада, что стала актрисой, ибо в противном случае, когда девятью годами позже она овдовела, оставшись с шестерыми детьми на руках, ей недостало бы средств, чтобы нас вырастить.

Итак, мне был лишь год, когда родители оставили меня в Венеции, отправившись в Лондон играть в театре. В этом блестящем городе мать впервые вышла на сцену и там же в 1727 году родила моего брата Франческо, ставшего впоследствии известным художником-баталистом; с 1783 года жил он в Вене, занимаясь там своим ремеслом.

Родители вернулись в Венецию в конце 1728 года, и мать, поелику уж стала актрисой, так ею и осталась. В 1730 году родился мой брат Джанни, что прожил в Дрездене на службе у курфюрста в должности директора Академии живописи. Там же он и умер в конце 1795 года. В течение следующих трех лет она родила двоих дочерей: одна умерла в младенчестве, а другая вышла замуж в Дрездене, где живет и поныне [5]. У меня был другой брат, родившийся после смерти отца; тот стал священником и умер в Риме пятнадцать лет назад.

Вернемся же к началу моего сознательного существования. Я не помню решительно ничего, что было со мной до начала августа 1733 года: мне тогда было восемь лет и четыре месяца. Вот первое воспоминание в моей жизни. Я стою в углу комнаты, прижавшись головой к стене, и смотрю на кровь, хлещущую из носа на пол. Ко мне подбегает Марсия, горячо любящая меня бабушка, обмывает мне лицо холодной водой, тайком от всех усаживает меня в гондолу, и мы плывем в Мурано. Это весьма населенный остров в получасе езды от Венеции.

Выйдя из гондолы, мы входим в какую-то бедную лачугу, где на убогом ложе сидит некая старуха. На руках у нее черная кошка, а в ногах вертятся еще пять или шесть других. Это была колдунья.

Бабка моя и та старуха завели долгую беседу, предметом которой, по всему видать, был я. Говорили они на аквилейском просторечии [6], и все кончилось тем, что колдунья, получив от бабушки серебряный дукат, открыла большой сундук и посадила меня туда, без конца повторяя, что бояться не надо. Одного этого предупреждения вполне хватило бы, чтобы нагнать на меня страх, если бы я хоть что-нибудь соображал. Но я уже настолько отупел, что преспокойно устроился в уголке сундука, прижимая платок ко все еще кровоточащему носу, и остался совершенно безучастен к поднявшемуся снаружи грохоту: я слышал попеременно хохот, плач, пение, крики и удары по крышке сундука – мне было все равно. Наконец меня вытащили, кровотечение остановилось. И вот странная эта женщина целует меня, раздевает, укладывает на кровать, возжигает куренья, пропитывает дымом простыню, в которую меня закутывает, и бормочет заклинания. Затем, сняв с меня простыню, дает мне проглотить пять очень приятных на вкус пилюль. Потом она натирает мне виски и затылок ароматной мазью и одевает. Она говорит мне, что кровотечения мои мало-помалу прекратятся, ежели только никому не буду рассказывать о том, как излечился, но коли я проговорюсь кому-либо о ее священнодействиях, из меня вытечет вся кровь, и я умру. После таковых наставлений она предуведомила меня, что следующей ночью ко мне придет одна прекрасная дама, от которой зависит мое благополучное выздоровление. Ее ночное посещение нужно также хранить в тайне. С этим мы и возвратились домой.