Вальтер Беньямин - Московский дневник

Я понял, что интервью – не то чтобы, как предполагал Райх, могло оказаться «опасным» – в конце было довольно слабым не столько из-за упоминания Шеербарта, сколько из-за того, что сделано это было невнятно и неточно. К сожалению, эта слабость была достаточно видна, хотя начало, контраст с итальянским искусством, вышло хорошо. Я думаю, что его публикация все же полезна. В начале Ася увлеклась, но конец вызвал у нее справедливое раздражение. Самое лучшее, что оно дано под большим заголовком. Из-за вчерашней ссоры я купил по пути для Аси пирожное. Она приняла его. Потом она объяснила, что вчера, после того как мы расстались, она не хотела меня больше знать, в том смысле, что мы больше (или долгое время) не увидимся. Но вечером, к ее собственному удивлению, ее настроение изменилось, и она обнаружила, что вообще на меня больше не сердится. Если что-то происходит, сказала она, то кончается это всегда тем, что в конце концов она спрашивает себя, не она ли оскорбила меня. К сожалению, не знаю уж и как, но потом, несмотря на эти слова, между нами все же произошла ссора.

15 января, (продолжение)

Если говорить коротко: после того, как я показал Асе газету и журнал, разговор, должно быть, снова перешел на мои неудачи здесь, а когда потом речь зашла о привезенных из Берлина подарках и Ася высказала по их поводу недовольство, я потерял самообладание и в отчаянии вылетел из комнаты. Но в коридоре я пришел в себя – вернее сказать, я чувствовал, что у меня нет сил уйти, – и вернулся со словами: «Я хотел бы еще посидеть здесь совершенно спокойно». После этого мы даже постепенно снова завязали разговор, и когда пришел Райх, мы оба были хотя и совершенно изнеможенные, но спокойные. После этого я дал себе зарок ни при каких обстоятельствах не допускать подобных ссор. Райх сказал, что плохо себя чувствует. И правда, его челюсть по-прежнему сводило судорогой, стало даже хуже.

Он не мог больше жевать. Десна раздулась, и вскоре образовался нарыв. Тем не менее он заявлял, что должен пойти в этот вечер в немецкий клуб. Дело в том, что он был назначен посредником между немецкой группой МАППа 113и московскими культурными представителями поволжских немцев. Когда потом мы оказались в вестибюле одни, он сказал мне, что температура у него тоже есть. Я потрогал его лоб и сказал, что он никак не может идти в клуб. Тогда он послал меня, чтобы я сообщил о его болезни. Находился клуб неподалеку, но меня встретил такой ледяной пронизывающий ветер, что я едва продвигался. А дом этот я так и не нашел. Изнеможенный, я вернулся домой и остался.

16 января.

Для отъезда я выбрал пятницу, 21-e число. Из-за близости этого срока мои дни стали очень напряженными. Нужно было успеть уладить еще много дел. На воскресенье я наметил две вещи.

А именно не только встретиться в час в театре Пролеткульта с Гнединым, но и успеть до этого в музей живописи и иконописи (Остроухова) 114. Первое из моих намерений в конце концов удалось осуществить, второе – нет. Снова было очень холодно, окна трамвая покрылись толстой коркой льда, так что сквозь них ничего не было видно. Сначала я порядком проехал остановку, на которой должен был выйти. Пришлось ехать обратно.

В музее мне повезло, что хранитель, которого я там застал, говорил по-немецки и провел меня через собрание. На нижний этаж, в котором располагались русские картины конца прошлого и начала этого века, у меня под конец осталось всего несколько минут. Я сделал правильно, что сначала поднялся в отдел икон. Он находится на втором этаже в красивых светлых помещениях невысокого дома. Владелец этой коллекции еще жив. Революция ничего не изменила в его музее, он был, правда, национализирован, но владельца оставили в нем в качестве директора. Этот Остроухов – художник и первые картины приобрел сорок лет назад. Он был миллионером, много ездил и собирался перейти к коллекционированию ранней русской деревянной скульптуры, когда началась война. Старейшая вещь в его коллекции, византийское изображение святого, сделано восковыми красками на деревянной доске, оно было написано в шестом веке. Большая часть икон относится к пятнадцатому и шестнадцатому векам. С помощью моего гида я познакомился с основными различиями строгановской и новгородской школ и получил кое-какие объяснения по иконографии. Впервые я заметил аллегорию побежденной смерти у подножия креста, так часто встречающуюся на русских иконах. На черном фоне (словно отражение в темной болотной луже) – череп. Другие иконографические достопримечательности я увидел через несколько дней в собрании икон Исторического музея. Такие, как натюрморт из орудий пыток, разложенных у алтаря, а по алтарю по прелестной розовой ткани разгуливает святой дух в виде голубя. Потом две ужасные рожи с сияющими венчиками по обе стороны от Христа: это явно два разбойника, изображенные таким образом как попавшие в рай. Другое изображение – трапеза трех ангелов, встречающееся достаточно часто, с представленным на переднем плане уменьшенным и словно схематическим закланием агнца, – было мне непонятным. Разумеется, совершенно недоступны моему пониманию сюжеты изображенных на иконах легенд. Когда с довольно холодного второго этажа я спустился вниз, в камине уже разожгли огонь, и немногие сотрудники собрались у камина, чтобы провести вместе выходной. Я бы с удовольствием остался, но мне надо было выходить на холод. Последняя часть пути, от телеграфа – там я вышел – и до театра Пролеткульта была ужасна. После чего я час простоял в вестибюле. Но мое ожидание было совершенно напрасным. Через несколько дней я узнал, что в том же помещении был Гнедин и ждал меня. Уж и не знаю, как это могло случиться. То что я, обессиленный и при моей плохой памяти на лица, мог не узнать его в пальто и шапке, можно себе представить, но чтобы то же самое произошло и с ним – невероятно. Тогда я поехал обратно, сначала я хотел пообедать в нашем обычном воскресном погребке, но проехал нужную остановку и почувствовал такую усталость, что решил вместо того, чтобы идти пешком, просто обойтись без обеда. Но потом, у Триумфальной площади, я собрался с духом и открыл дверь какой-то не известной мне столовой. Она выглядела вполне гостеприимной, а еда, которую мне принесли, оказалась неплохой; борщ , правда, не шел ни в какое сравнение с тем, что мы привыкли есть по воскресеньям. Так я выиграл время для отдыха перед тем, как прийти к Асе. Когда она сразу сказала мне, что Райх болен, я не удивился. Он еще накануне пошел не ко мне, а в комнату Асиной соседки по санаторию. Теперь он лежал не вставая, и вскоре Ася с Маней пошли его навестить. Я расстался с ними у санатория. Тут Ася спросила меня, что я делаю вечером. «Ничего, – сказал я, – буду дома». Она ничего не ответила. Я пошел к Бассехесу. Его не было, лежала записка, в которой он просил подождать его. Это меня устраивало; я сидел в кресле спиной к теплой печке, попросил чаю и просматривал немецкие журналы. Прошел час, прежде чем он пришел. Но потом он попросил меня остаться на вечер. Я стал нервно соображать. С одной стороны, я хотел знать, каким будет этот вечер, на который был приглашен еще один гость. Бассехес тоже будет, так что я смогу получить от него некоторые пояснения к русскому фильму. Наконец, я рассчитывал на ужин (в этом ожидании я был обманут). Сообщить Асе по телефону, что я остаюсь у Бассехеса, не получалось, в санатории никто не отвечал. Наконец, туда послали нарочного. Я боялся, что он опоздает, хотя я и не знал, собирается ли Ася ко мне. На следующий день она сказала, что собиралась. Но, во всяком случае, письмо застало ее вовремя. Я написал: «Милая Ася, вечером я у Бассехеса. Завтра я приду в 4 часа. Вальтер». «Я» и «у» я сначала написал вместе, затем раздел их косой чертой. Поначалу Ася не разобрала, что я написал, ей показалось «жду Бассехеса». – Потом появился д-р Кронекер, сотрудник большой русско-австрийской компании. От Бассехеса я слышал, что он социал-демократ. Но он произвел впечатление умного человека, он много поездил и говорил со знанием дела. Разговор зашел о боевых отравляющих газах. Сказанное мной об этом произвело на них впечатление.