Вальтер Беньямин - Московский дневник

Она готова была говорить со мной дальше, и я сказал ей, что если мы можем точно договориться встретиться у меня, то я готов отказаться от спектакля у Таирова, на который я собирался идти. Но в последний момент она засомневалась, разрешит ли ей врач уйти. Мы договорились, что Ася придет ко мне в один из следующих вечеров. – У Таирова играли «День и ночь» по оперетте Лекока. Я встретил американца, с которым мы договаривались пойти на спектакль. Но от его переводчицы было мало проку, потому что она сидела повернувшись только к нему. И поскольку действие было довольно сложным, то мне пришлось довольствоваться прелестными балетными номерами.

13 января.

День вплоть до самого вечера был неудачным. Кроме того, начинаются сильные холода: средняя температура гб° по Реомюру. Я ужасно замерз. Даже мои перчатки меня не спасают, потому что они дырявые. С утра все еще было ничего: я нашел бюро путешествий на Петровке, когда уже совершенно отчаялся, и узнал цены на билеты. После этого я собирался ехать на автобусе номер 9 в Музей игрушки. Но поскольку на Арбате машина сломалась, а я (что было ошибкой) решил, что стоять она будет долго, я вышел. Как раз перед этим я с тоской проехал мимо рынка на Арбатской площади, где я впервые познакомился с очаровательными рождественскими рядами Москвы.

В этот раз мне повезло здесь в другом. Дело в том, что, когда я накануне вечером вернулся домой усталый и обессилевший, в надежде, что в моей комнате Райха еще нет, он был уже там.

Я расстроился, что и тут не могу побыть один (со времени ссоры по поводу моей статьи о Мейерхольде присутствие Райха меня часто раздражает), и тут же схватился за лампу, чтобы поставить ее на стул рядом с моей кроватью, как я уже не раз делал раньше. Самодельная проводка снова рассоединилась; я нетерпеливо склонился над столом, чтобы восстановить контакт, но в совершенно неудобном положении после нескольких попыток только вызвал замыкание. О ремонте в этой гостинице нечего было и думать. При свете лампы под потолком работать было невозможно, и вопрос первых дней снова стал актуален. Лежа в постели, я подумал о свечах. Но и это было не просто. Просить Райха достать что-либо становилось все более неудобным; дел у него и так хватало, а его настроение было скверным. Оставалось только, вооружившись соответствующим словом, отправиться на поиски самому. Но даже это слово нужно было сначала узнать у Аси. В этой ситуации настоящим счастьем было то, что я здесь, на прилавке одного из киосков, неожиданно обнаружил свечи, на которые я просто мог показать. Но на этом счастье этого дня закончилось. Я очень замерз. Хотел посмотреть выставку графики в Доме печати: закрыто. То же – музей иконописи. Только тут я понял: был Новый год по старому календарю. Когда я уже вылез из саней, на которых ехал до музея иконописи, расположенного далеко, в неизвестной мне местности, а я почти не мог двигаться от холода, я увидел, что он закрыт.

Александр Родченко. Без названия (Часы). Начало 1930-х гг.

В таких случаях, когда делаешь глупости только из-за незнания языка, осознаешь с особой остротой, с какой невероятной потерей сил и времени связано это состояние. Пойдя в другом направлении, я обнаружил, ближе чем предполагал, трамвайную линию и поехал домой. – В дом Герцена я пришел раньше Райха. Когда он появился, то приветствовал меня словами: «Вам не повезло!» Дело в том, что он был в редакции энциклопедии и передал мою статью о Гёте. Случайно как раз в это время там оказался Радек 100, увидел на столе рукопись и взял ее. Он угрюмо осведомился, кто автор. «Да здесь на каждой странице по десять раз упоминается классовая борьба». Райх доказал ему, что это не так, и заявил, что творчество Гёте, проходившее в эпоху обострения классовой борьбы, невозможно объяснить, не прибегая к этому термину. На это Радек: «Важно только употреблять его к месту». После этого рассчитывать на то, что статья будет принята, почти не приходится, ведь убогие руководители этого учреждения слишком неуверены в себе, чтобы отстаивать возможность собственного мнения даже в противовес самой плоской шутке какого-либо авторитета. Для Райха происшедшее было большей неприятностью, чем для меня. Для меня оно стало неприятным лишь позднее, когда я поговорил об этом с Асей. Она тут же начала: кое-что в том, что сказал Радек, было верно. Конечно, я кое в чем ошибся, ведь я не разбираюсь, как здесь следует подходить к некоторым вещам, и прочее в том же духе. Тогда я напрямую высказал ей, что ее слова говорят только о трусости и потребности любой ценой держать нос по ветру. Когда Райх пришел к ней, я ушел. Ведь я знал, что он будет рассказывать о случившемся, я не хотел, чтобы это происходило в моем присутствии. В этот вечер я рассчитывал, что Ася придет ко мне в гости. Поэтому я еще раз сказал об этом уходя, в дверях, несмотря на присутствие Райха. Я накупил всякой всячины: икры, пирожных, сладостей, в том числе и для Даги, к которой Райх должен был ехать на следующий день. После этого я сел у себя в комнате, ужинал и писал. Незадолго до восьми я уже потерял надежду на то, что Ася придет. Но я давно так ее не ждал (да и не мог, по обстоятельствам, ждать ее). И я уже начал схематически обрисовывать свое ожидание для Аси, когда в дверь постучали. Это была она, и ее первые слова: ее не хотели пускать. Я решил, что речь шла о моей гостинице. Дело в том, что у нас новый заведующий, говорят, очень строгий. Но дело было в Иване Петровиче. Вот и этот вечер, вернее, этот час, оказался совсем коротким, и я был вынужден бороться со временем. Правда, в первом туре я победил. Я быстро изобразил схему, которая сложилась у меня в голове, и когда я ее объяснил, она прижалась ко мне лбом. Потом я читал ей статью; и это было удачно, статья понравилась ей, она показалась ей даже чрезвычайно ясной и дельной. Я говорил с ней о том, что, собственно, для меня наиболее интересно в теме «Гёте»: каким образом такой человек, как Гёте, целиком состоявший из компромиссов, тем не менее смог создать такие выдающиеся произведения.